Это всё Магдалина. Развела психологию: человек, личность прежде всего! Толкнула его к исследованиям. И он пришёл прямо к противоположным выводам: человек — муравей, и его легко уничтожить. Ежедневно перед ним распадаются личности, даже сильные. На одного муравья нельзя делать ставку. Дворец же, если его возводят сотни муравьев, стоит веками. И фабрика функционирует долго, только меняй время от времени оборудование и износившихся роботов!

Спор продолжается. «Твой человек спешит признаться в преступлениях, которых, может, и не совершал, — говорит он Магдалине. — И, смотри, как он слаб: за миг жизни готов дерьмо с земли языком слизывать!»

Чтобы удостовериться в своей правоте и доказать Магдалине, что человек ничтожен, приказал пыточную устроить рядом со спальней. Странные ощущения возникали, когда через окно наблюдал муки безумцев, осмелившихся восстать против него. Нет, пыточная у спальни не месть Магдалине: ты меня бросила, и я буду изводить тех, кого ты жалела! И не радость садиста — он не испытывал удовольствия от чужих мучений. Это удовлетворение профессионала. Он доказал: не на жалости и любви стоит жизнь, не на мифическом величии человека, не на эмоциях, на дисциплине и жёсткости порядка, на конкретном деле — дамбах, транспортных путях, на борьбе с врагами, мешающими правильно обустроить мир. И он призван помочь муравью осознать своё истинное место в отведённом ему времени! Он поставлен эпохой. Он — ассенизатор, и он — строитель совершенного мира. Так что мукам совести взяться неоткуда.

Почему же не спит?

Сумерки победил: задвигает шторы, зажигает все лампы и самые ответственные дела назначает на сумерки.

Но всё равно наступает ночь. И после громких совещаний особенно звенит тишина. Ярок свет в спальне, плотны шторы, а ночь сквозь них проникает и опутывает его мраком.

Его спасёт женщина! Он вызывает Гелю, и она играет ему на гитаре, поёт чуть срывающимся голосом, гладит его. Скорее уснуть, припав к её угловатому подростковому плечу…

Роскошь. Не для него. Геле — сон, ему — маета: ошейником стягивает горло, давит грудь. Будит Гелю, спрашивает: правда ли, что ночь сжимает пространство? Она удивлённо щурится на яркий свет, не понимает, о чём он, снова принимается ласкать его. Но… не помогает. Мешает. При ней стыдно бегать от стенки к стенке и побеждать ночь бодрыми песнями — теми, что поёт народ про него. Прогоняет Гелю.

Днём он тоже бывает один, но ничего подобного с ним не происходит: солнце поглощает ночные ощущения.

Ночи боится. Не победить того, что явилось впервые на яхте: ничего не видно, ничего не слышно, а разбухает не понятной ему энергией волна, которая вот-вот обрушится на него и накроет с головой.

Сколько раз на ночь назначал совещания и допросы преступников! Но до солнца не дотягивал. Казалось бы, явился сон, и лишь коснуться щекой подушки… а едва касался, чернота заливала голову.

Что это такое — сгустившееся в нём и вокруг него, ему не подвластное, им не контролируемое, ускользающее от осмысления? Что за непредсказуемый противник, невидимый, неслышный, ускользающий от него? Именно от беспомощности перед жаждой пытать, убивать, уничтожать живое!

Не пуля страшна, не яд. Будимиров чувствует, они ему не грозят! А чувствует: уснёт, рухнет в бездну и не выберется.

Ни мышь не пробежит, ни муха не пролетит без его разрешения в его королевстве. Под камнем трава и река. Трудолюбцы покорны. Нельзя же считать бунтом протесты одиночек?

Он хочет спать. Наконец засыпает — в первых лучах солнца. В их свете и тепле он как посередине своего моря на яхте. Но трёх часов сна не хватает. А порой и их не дарит ему судьба.

Вот вырывает его из сна Ярикин.

— Идёмте скорее!

Вертолёт опускает их на трибуну главной площади города.

Всюду, куда хватает глаз, — тощие живые прутья деревьев в дырах, прокрученных в непробиваемых плитах.

Вырвать с корнем, растоптать! Кинулся было с трибуны вниз, Ярикин крикнул:

— Стойте! А вдруг мины под ними?

— Мины?! — недоумённо уставился на Ярикина. — Какой дурак под деревья засунет мины?!

Сквозь черноту — бледно-зелёное, хрупкое, только народившееся. Деревья и — мины? Разве так может быть?

Не опустил тяжёлые кулаки на верного пса Ярикина и не обрушил свою тяжесть на мирных жителей, приказал вызвать сапёров. И всё время, пока те шарили своими приборами под виновниками паники, застыв стоял на трибуне, не видел ни мальчишек, безбоязненно глазеющих издалека, ни Ярикина, отдающего приказания об аресте подозреваемых… во все глаза смотрел на обсыпанные зеленью прутья. Мин под ними не оказалось.

Прутья — та сила, которая не даёт ему спать?!

Не нож, не пуля, не яд… зелёные прутья?!

Расхохотаться. Расстрелять всех подозреваемых. Залить дыры цементом. И ночи перестанут пугать. И исчезнет чёрная тяжесть вместе с сокрушённым противником.

Но расстреливать некого, город словно вымер, не мальчишек же бездумных?! Тяжесть не исчезла и ночи не перестали пугать. Его враг — зелёные прутья? Прутья — та сила, которая хочет сокрушить его?!

Помог Григорий. Приехал в день прутьев. И, когда ночью те прутья обратились лезвиями штыков, Будимиров вызвал Григория. Родная рожа засветилась диссонансом чопорной неискренности придворных. Не маска — доброта. И, словно не прошло многих лет, словно они всё ещё те пацаны, что в Григорьевом сарае с сеном режутся в «дурака», достал из кармана штанов хрустящую пачку карт. «Дурак» сыграл с ним странную шутку. Продув Григорию первую же партию, он, к собственному удивлению, не разозлился, а впал в блаженное состояние беспамятства. Грызи яблоко, азартно сдавай снова — поскорее отыграться, копи козыри к концу игры! Сон в эту ночь пришёл глубокий.

Забытьё детством.

Но лишь несколько ночей проспал, на четвёртую за спиной Григория, снова встала чернота. Родное пятно Григорьева лица не разогнало её, не защитило — жило отдельно, счастливо-независимое от ночи и страха. То ощущение, что возникло, когда он плыл на яхте, вернулось: враг притаился до времени, сумерки с ночью взял в мощные союзники. Он, Будимиров, должен найти врага и уничтожить!

— Спаси меня, — сказал неожиданно для себя.

До сих пор для всех и прежде всего для себя был непобедим и не подвержен простым земным чувствам: он — гром, кара, вершитель судеб чужих. А тут к Григорию в ноги кинулся: спаси! Впервые в жизни кому-то выказал он свой страх!!

Вместе со странной зависимостью от Григория — неловкость: как смеет тот быть свидетелем его слабости, в которой стыдно признаться даже себе? А осознав неловкость, отчеканил:

— Необходимо раскрыть оппозицию. — Вовсе не спокойствие на лице Григория. Что, разбираться не стал. Наступал: — Только ты спасёшь меня. Тебе помогут, есть преданные люди, но враг действует так, что понять его сможешь лишь ты. — Будимиров рассказал про шары, разом взлетевшие в небо, про прутья. — Удивлённый не дающимся ему выражением лица Григория, вздохнул: — Ладно, осмотрись сперва, вникни в картину, что рисую тебе. А пока исполняю три твои желания. Давай, говори!

Григорий смотрел очень серьёзно.

— Исполнишь? — спросил неожиданно жадным голосом.

Будимиров по-царски кивнул, гася этим жестом вспышку своей откровенности.

— Хочу, чтобы все в стране жили так, как живёшь ты. Были сыты.

Будимиров уставился на него.

— Так уж и все?! — спросил глупо. И тут же воскликнул: — Это решительно невозможно!

— Почему?

— Ресурсов не хватит, чтобы всех удовлетворить — накормить, отогреть. Потому-то испокон веков люди и делятся на богатых и бедных.

Будимиров не любил врать. А сейчас врал. При разумном обращении с ресурсами вполне можно удовлетворить всех. Но сытый человек забывает об идее. Зачем же сытостью отвлекать его от служения государству? Так хорошо всё придумано: излишки продуктов из употребления изымать!

— Но я могу удовлетворить тех, кого назовёшь ты! — сказал возбуждённо. — Для тебя ничего не пожалею!

— Всех в моей области! И наших с тобой односельчан здесь! — поспешил сказать Григорий.

Как легко исполнять желания единственного друга! Кнопку нажать, и вот он, Варламов. Посреди ночи. Чётко, досконально выполнит приказ: уже к утру в каждый дом области, за которую отвечал Григорий, завезут всё необходимое, раздадут людям поровну. И перестанут забирать урожай и скот.