Татьяна Успенская - Украли солнце

Он вычёркивает слова, абзацы, вставляет фразы, механически пишет под её диктовку абракадабру, потом всё это рифмует.

Так проходит несколько занятий. Однажды Кора говорит:

— Ну, сегодня попробуем. Ты должен научиться принимать чужие мысли, как мы принимаем твои. Смотри мне в глаза. Подумай о чём-нибудь. Ты жалеешь Апостола. И ещё…

— Не надо! — восклицает он. Хотел думать об Апостоле, да без спроса влезла мысль «Бедная Кора, тратит на меня время, а зря, ничего у нас с ней не выйдет».

— Мысль нельзя пустить или не пустить в голову, можно не высказать её вслух, но она возникла, она есть. — Голос Коры стал грустным. — Ничего, не расстраивайся. Скверная привычка — лезть в чужой мозг, хотя, надо признаться, иногда необходимая. Теперь посмотри, о чём думаю я.

Светлые точки вспыхивают, гаснут. Красивы глаза, вот всё, что он видит. Но при чём тут мысли?! «Наверное, думает, что любит меня», — снова лезет непрошеное.

Но она покачала головой, а он вспыхнул.

— Не гадать нужно, забудь о себе, настройся на меня. Есть только я, мои мысли. Лови мои импульсы. Чувствуешь, идут от меня к тебе?

Он придвигается к Коре, закрывает глаза. В самом деле, чувствует… обыкновенное тепло. Всегда от живого человека — тепло. Взять коня, корову, да хоть курицу. От курицы, конечно, не такое тепло, как от человека, но цыплят она высиживает?!

— Не тепло бери! Настройся на мой мозг! Ну вот, я повторяю одну и ту же фразу. Слышишь?

— Вижу, какая ты красивая, чувствую тепло, и всё.

Несколько часов билась с ним Конкордия, объясняла, как сосредоточиться, как принять поле другого. И потеряла улыбку.

— Мне пора. — Она пошла к двери.

— Прости, я непробиваемый, я невежественный, ничего не знаю, ничего не понимаю.

— Не в этом дело.

— В чём? — Как улитка втянула себя Кора внутрь, не поймаешь взгляда. — Прошу, скажи, я не обижусь, постараюсь понять.

— В тебе нечисты помыслы. — Он вздрагивает. — Я неточно выразилась. Просто ты можешь от нас уйти. Не домой, это было бы прекрасно, если бы удалось домой. — За неё договаривает он: «Наверх», что значит «можешь предать». И ещё договаривает: «Любишь лишь себя!» — Ты колеблешься, — мягко говорит Кора и, осторожно обойдя его, выходит.

В селе ребята соревновались, кто дальше пропрыгает на одной ножке. Или кто дольше не моргнёт. Проигравшего щёлкали по лбу столько раз, на сколько он отстал от соперника. Соревновались двое, а судили и считали хором все: «раз», «три», «семь». Кора отпустила ему щелчков с лихвой — звенит голова.

Не может он, хоть и старается, жить так, как живут Кора и Апостол. Вон скольким спасли жизни! И просто в быту помогают: Гюсту Кора нашла комнату для репетиций его оркестра, достала свитер, чтоб не мёрз, а Тиле — дополнительный талон на обед. Почему же он занят лишь собой? И вдруг понимает: в том, что он эгоист, виноват Любим, на себя взваливал все проблемы, ему дарил лишь игры и праздники. Нужно изменить себя. Прямо с сегодняшнего дня. Спать теперь он укладывается на полу, перед носом кладёт венок, чтобы Степь была рядом. Он тоже будет помогать людям, внушает себе.

И люди обступают его, жалуются на жизнь.

Да нет никаких людей! Кто придёт к нему за помощью? И Степи нет. Открывает книгу, принесённую Корой, забывшись, читает. Герой пытается понять, зачем человек живёт, бьётся с клеветой, доносами, жестокостью и гибнет. Отбрасывает книгу.

Ничего от человека не зависит. Зависит. Апостол обязательно придумает, как спасти и его. «Нужно скорее спать, — уговаривает себя, — чтоб пришли силы». А сам, не успев коснуться головой подушки, вскакивает. Ходит по дому Властитель, требует: «Предай Марику, Апостола, Конкордию!» Джулиан зажигает свет. Вот же он один. Его дом — крепость, умом и талантом Апостола отрезанная от Властителя. Уговаривает себя лечь. И ложится, и наконец засыпает — до следующей вспышки страха.

С каждым днём всё больший разрыв между ним дневным и ночным. Дневной задаёт Марике вопросы и вдруг замолкает на полуслове, удивлённый происходящей в голове работой: исторические события превращаются в сегодняшние.

Марика говорит, история поможет. Как? От знаний кровавой её сущности лишь страху добавляется! Ночной Джулиан вздрагивает от шорохов и стуков, начисто забывает о чужих страданиях и жертвенности своих товарищей. Один вопрос: как спасти самого себя? За окном — тьма. Берётся за книгу, бросает. Пытается спать, вскакивает: его волокут на площадь!

И в эту ночь никак не может уснуть. Сейчас за ним придут!

Стучат? Это в голове стучит. Нет, снова стук. Лёгкий. И избавлением от страха голос Марики: «Открой!»

Сама пришла к нему?!

Стоит тоненькая на пороге. Рассыпаны волосы, из глаз, как у Гюста, — смех. Ему улыбается?!

— Ты сегодня… — Он склоняется к ней. — Ты такая…

Она встаёт на цыпочки, шепчет в самое ухо:

— Я тебе говорила, всё зависит от человека! На, вложи кассету. — Не дожидаясь, пока он сделает это, идёт в гостиную, сама включает аппаратуру. Он продолжает стоять у двери. Что тут происходит? Марика прикрывает дверь и выпаливает: — Опыт на собаках прошёл удачно. Моя мама, Наум Гудков и сын Саломеи уже в лаборатории. Им очистили кровь. Мне велели бежать к тебе. В Центр идёт праздник: ты сегодня родился. Подарок тебе от Будимирова: ты должен написать брошюру в стихах о введении новых правил проведения дня Революции. Иди скорее за Любимом. Ну, что застыл?

Не успевает он и глазом моргнуть, как уже окружён людьми. Роберто ставит в кресло большую сумку, Апостол без пиджака, рубашка застёгнута на одну пуговицу.

Операция удалась.

Или он ничего не смыслит в людях, или мальчишку можно будет дёргать за ручки-ножки и выдергать из него полную информацию, которой он явно по уши и глаза нашпигован. Григорий прав: мальчишка чист, добр и наивен.

Первый приказ после встречи с Джулианом: открыть фабрику игрушек. Первая игрушка на той фабрике: деревянный человечек, у которого ручки-ножки на верёвочках. Дёргай за верёвочки, и человечек пляшет!

Раньше об игрушках не думал. Играли ли и во что играли его юные трудолюбцы, знать не знал. Увидев Клепика, понял: игрушка в обычной школе может сработать посильнее любой пропаганды. Собрал мастеров со всей страны, поставил перед ними задачу: игрушка должна воспитывать покорность — дёрнут тебя за верёвку, исполняй, что приказано.

Поймал птицу в клетку.

Когда вызвал Григория, подчинённым велел служить ему. И тут же принялись они и Григорию ж… лизать. И этот Клепик ничуть не лучше. Напели ему, что «Будимиров — тиран», он и повторяет. Напоёт он мальчишке, что человек — муравей, а главное — процветание государства, и начнёт Клепик слагать новые вирши! Психологическая обработка решает дело!

Сейчас главное: не спугнуть. Приручать нужно постепенно. Поспешишь, сорвёшь «операцию К»!

Он предчувствует удачу. Сам лично вывернет парня наизнанку, выхватит тайну оппозиции! С помощью «доброты».

«Добрый», «добро» — преследуют дурацкие слова Григория. Магдалинины слова.

Это подозрительно, почему Григорий повторяет её слова? Или Магдалина повторяла слова Григория?

Первые ночи Григорий играл в «дурака», отпускал детские шутки, но говорил только о картах, если не считать разглагольствований о доброте. А в эту ночь спросил тихим голосом «Помнишь?» и распахнул перед ним картину «взятия крепости». В трёх километрах от села нашли полуразвалившуюся крепость и брали её полдня!

«Помнишь» — совсем незнакомое слово.

Он помнит в своей жизни всё, кроме детства. А нехитрое словцо «помнишь» из-под фабрик с заводами вытягивает детство, с воровством яблок, игрой в «разбойники», скачками…

Григорий стал нужен. Утром за завтраком. Днём за обедом. Ночью. Родная рожа. С Магдалиниными глазами. Ночи наполнились детством. И под сенью степных звёзд, которые он увидел возвратным зрением, под ожогами и животворностью степного ветра, запах которого почуял возвратным чутьём, он стал засыпать. Засыпал, когда Григорий ложился рядом, как было когда-то в ночном. Только теперь не небо над головой, а тяжёлые люстры, тяжёлые плиты, такие же, какими он завалил землю и речку города. Сон у Григория остался лёгким и неслышным, как в детстве. Не мужик спит, птица.