Гризелда болтала что-то о постановке Мольера, организованной маркграфиней Анспах.
– Теперь, когда война окончена, можно было бы поставить и французскую пьесу, – говорила она. – И никакая цензура не помешает такой постановке в частном театре. Конечно, французские пьесы требуют и песен на французском языке, а это было бы крайне нежелательно.
– Почему? – спросила Имоджин. – Чем плохи французские песни?
– Когда песня исполняется по-французски, – пояснила Гризелда, – люди, как правило, не понимают ее. Поэтому они или найдут это неуместным из-за непонятного языка, и это вызовет у них недоумение, или сочтут проявлением юмора и начнут смеяться.
– Так или иначе, им будет весело, – возразила Имоджин. – Возможно, вам следует подумать о пьесе на французском, мистер Спенсер.
– Ни в коем случае, – запротестовала Гризелда. – Выглядеть смущенными или шокированными вульгарно, а смеяться над песнями, которые каждый мог бы счесть гадкими, скучно. По правде говоря, я нахожу французскую драму утомительной.
– Это потому, что там чересчур много внимания уделяется адюльтеру и слишком мало романтическому ухаживанию? – вставил словечко Рейф.
Гризелда вовсе не походила на вдову, в течение десяти лет наслаждающуюся свободой и ни разу не опозорившую себя скандалом. Уязвить ее было невозможно.
– Ухаживание всегда намного интереснее свадьбы, – заметила она. – Первое – комедия, а второе частенько заканчивается трагедией.
Ее смех ударил Рейфу в голову и отразился от нее, будто его мозг был пустым складским помещением. Смех Гризелды походил на гром в театральной бочке.
Он собрался с силами, поймав на себе проницательный и острый взгляд Имоджин. Она склонилась к нему.
– Если тебя стошнит от излишних возлияний, – сказала она, – я буду признательна, если ты избавишь нас от этого зрелища. Боюсь, что наше путешествие в Шотландию и обратно еще сильнее расстроило деликатный желудок Гризелды.
Рейф зарычал на нее:
– Этого не случится!
Правда, речь его не блистала красноречием, но это было все, на что его сейчас хватало. Черт возьми, если он и правда не чувствовал, что его придется тащить из-за стола с помощью лакеев! Как неприятно. Старый разваливающийся на части герцог, безвременно полумертвый.
Имоджин кивнула:
– Я бы тоже сочла этот спектакль неприемлемым.
– Я не говорил ничего подобного! – огрызнулся он.
– Я не сочувствую тебе, – сказала она. – Ты заслуживаешь унижения, которое тебе предстоит.
Резкость ее высказывания сыграла свою роль, в голове у Рейфа просветлело.
– Ты сварливая женщина. Знаешь это? Я-то думал, что ты изменилась и начинаешь жизнь с чистого листа.
– О, это так.
Наступила недолгая пауза. Имоджин играла со своей вилкой.
– Но я бы хотела, чтобы и с тобой случилось то же самое.
Рейф осушил стакан ячменного отвара, поданный ему догадливым дворецким Бринкли.
– А я бы хотел, чтобы ты объявила о перемирии между нами.
– Нет, – взмахнула она рукой. – Все наши встречи, как всегда, тривиальны.
– Конечно, – согласился он с ее оценкой.
Было просто извращением почувствовать укол разочарования.
– Ты мог бы перестать пить, – сказала она.
– Перестать пить?
Не сказать, чтобы он сам об этом не думал. Его желудок снова взбунтовался, и подсказанная ею мысль была, пожалуй, даже приятной. И все же он ухитрился презрительно хмыкнуть:
– Почему это?
Она пожала плечами.
Ее глаза смущали его. Даже теперь, в пьяной дымке, когда его сознание тщетно билось в попытке достигнуть хоть какой-то ясности, он сознавал действие этих глаз на него.
– Единственно, к чему это может привести, – ранняя смерть. – Эта новая, незнакомая Имоджин продолжала: – Чудо еще, что твой нос не принял форму картофелины и не стал красным, но это вполне достижимо, если ты будешь пить это знаменитое виски «Тоубермэри». Тебе придется завести очень сильного лакея, чтобы он мог каждый вечер таскать тебя в твои комнаты… Если, конечно, это уже не стало твоим ежевечерним ритуалом…
Рейф был несколько озадачен тем, что ее слова вызвали в нем невиданный приступ ярости. Обычно виски позволяло ему выслушивать массу оскорблений с полным равнодушием. Но не от Имоджин.
– Я и сам могу добраться до постели! – прорычал он. Испытывая облегчение, он прислушался к своему голосу и заметил, что тот уже не звучал неразборчиво. От ярости речь его обрела ясность, несмотря на опьянение. – А ты, кажется, имеешь склонность к тому, чтобы тебя в твою спальню провожал Мейн, а не лакей?
– Ты, по-видимому, вовсе не желаешь, чтобы тебя в спальню провожало существо противоположного пола. Это дает тебе возможность не беспокоиться, что ты разочаруешь даму, – сказала Имоджин самым нежным голоском. – Пьяному трудно привести свой жезл в состояние готовности.
Рейф почувствовал, что язык у него во рту разбух от невысказанного гнева.
– Откуда тебе знать о таких вещах? – спросил он, склоняясь к ней так, чтобы Гризелда не могла его слышать. – Кто, черт возьми, научил тебя говорить такие вещи? Мейн?
Имоджин отпила глоточек лимонада, прежде чем озаботилась ответом. Потом она бросила на него взгляд из-под густых ресниц.
– Я вдова, – сказала она.
– Значит, это твой муж научил тебя рассуждать о жезле? – спросил Рейф. – Я так не думаю. Мейтленд был мужчиной, предпочитающим копошиться в темноте под простынями, и чем меньше можно было говорить об этом, тем лучше.
По холодному взгляду Имоджин он не мог определить, насколько справедливым она сочла его замечание. Но ярость его душила. Как она посмела намекнуть, что его инструмент мог стать менее надежным, чем прежде? И виски, а также ее адское спокойствие заставили его сказать то, о чем он прежде не мог бы и помыслить:
– По-моему, Мейтленд был готов размахивать своим жезлом только в экстренных случаях, когда его нанимали помочь в определенных обстоятельствах. Надеюсь, ты меня понимаешь?
Гризелда поднялась с места и принялась возиться со своей сеткой для волос и шалью, готовая удалиться и выпить чаю.
– Похоже, тебе удалось дотянуть до конца обеда и не свалиться со стула, – сказала Имоджин. – Уже хорошо. Ты хотел сказать, что Дрейвен был готов пустить в дело свой жезл только на свободе и со шлюхой, но в моем присутствии терял уверенность?
– Что-то в этом роде, – ответил Рейф, чувствуя, что победа в этом словесном поединке ускользает. И было что-то такое в ее взгляде…
– Возможно, ты прав. Теперь я думаю, мы были очень чопорной парой. Скорее всего это объяснялось тем, что мы были женаты всего две недели. Но одно я тебе могу твердо сказать, Рейф, поскольку ты, по-видимому, весьма озабочен моими впечатлениями от брака, что его оружие, о котором идет речь, всегда было в боевой готовности.
Улыбка затеплилась в ее глазах. Но одна только мысль, что она могла вспоминать Мейтленда с удовольствием, вызывала у Рейфа чувство, которому он бы не сумел найти определения… оно просто ослепляло его.
– А теперь, – сказала она тихо, – можешь ли ты заверить меня в чем-то подобном относительно себя?
– Тебе требуются мои услуги? – спросил он, стараясь, чтобы в его словах прозвучала кислая саркастическая нота.
Ее это не смутило. Она не дрогнула и встретила его взгляд бестрепетно и прямо.
– А у тебя такое впечатление?
– Кто знает? – ответил он. – Возможно, тебя утомила охота за моим братом. А Мейн, кажется, ускользнул, подался на сторону. – Он прищурился и смотрел на нее. – Не Мейн ли научил тебя разглагольствовать о жезлах, а? Он только притворялся, что не пал жертвой твоих чар, понимая, что я, как опекун, несу за тебя ответственность! – И снова он не мог бы сказать, о чем она думает. – Так это он? – спросил Рейф.
Имоджин подалась вперед:
– Мужчина, для которого его тайный советчик значит меньше, чем стакан «Тоубермэри», не может представлять интереса ни для кого.
– Его тайный…
Но она уже ушла вслед за Гризелдой, шурша платьем и не оставив ничего, кроме приводящего его в ярость дуновения своих духов. Она пахла лимоном.
Некоторое время Рейф сидел, уставившись в стол. Сердце его клокотало неистовством. Оно билось глухо и отчаянно при мысли о том, что Мейн ему лгал. Все это было ясно. Конечно, ему безразлично, если даже Имоджин переспала с половиной его светских знакомых. Как она частенько говаривала, он ведь юридически перестал быть ее опекуном, как только она вышла замуж за Мейтленда.