Оксана Сергеева - Узел

— Давай. Хорошо, что приехала. Об остальном позже.

— Угу, — киваю и выпиваю коньяк. Залпом.

Мы с Тосей большие девочки, умеем пить, не закусывая. Первую рюмку коньяка вообще заедать грех, она нужна, чтобы согреться и расслабиться. Про «остальное», которое мы сегодня будем обсуждать, Таисия тоже знает. И зачем я хожу на эти сборища…

И я знаю.

Каждый раз иду и хочу ничего не чувствовать. Жду, что, вот, усядусь за общий стол, окину всех присутствующих взглядом и ничего не почувствую. Ничего! Что сейчас чувствую! И каждый раз у меня не получается. Потому что прошлое надо рубить, не оставляя хвостов, иначе когда-нибудь оно затянется удавкой на шее.

— И что? — спрашивает Таисия, уже готовая выслушать все подробности моей очередной встречи с родственниками.

— Сказала этому гондону, что трахнет он меня только мертвую.

— Иди рот с мылом помой, — шутливо рыкает на меня подруга.

— Ага, я ему прям шанс дала, — тоже хохочу, — раньше всегда говорила, что ни в жисть не дам.

— Два раза иди рот с мылом помой за такие слова! — ржет и Тоська.

— Ой, дай помаду стереть, а?

Тося приносит мне ватный диск и средство для демакияжа. Помада устойчивая — все выдержит, но мне уже хочется с себя все смыть, стереть и окончательно расслабиться. Выбрасывая использованный ватный диск, замечаю в мусорном ведре кучу осколков. Точно штуки три тарелки расколотили.

— Эт еще че такое? — приподнимаю бровь.

— Остатки перчика.

— Скучно стало, и ты решила всю посуду перебить?

— Мне нужен был драматический финал, чтобы Славик точно понял, что он в корне не прав.

— Славик это понял?

— Конечно, понял! Восемь раз уже позвонил за вечер, — довольно улыбнулась Тося, глядя в телефон.

— Тоська, ты будто первый год замужем. Че посуду-то бить? Хочешь погреметь — кидай ложки-вилки. И эффект есть, и посуда целая.

…А ты возьми на себя столько, сколько я взял.

Вывезешь, не сломаешься — тогда и поговорим…

Никита

— Как Сашенька? Что у вас нового? — спрашивает мама, пронаблюдав несколько моих безответных звонков Александре.

— Сашенька меня скоро бросит. Но сейчас у Сашеньки все хорошо. Гуляет где-то с друзьями.

— Не стоит из-за этого ругаться, — вздыхает она, и я точно знаю, что этот безнадежный вздох относится к моей первой реплике. — Саша еще молоденькая девочка. Ей хочется погулять и развлечься, это нормально.

— Вот она и развлекается. Я ей в этом не мешаю. Ругаемся мы не из-за этого.

— А из-за чего?

— Саша смотрит на мир глазами обиженного ребенка, а я не ее игрушка, и никогда ею не буду.

— Никита, всегда в жизни наступает момент, когда нужно что-то менять. Тебе в твоей жизни пора что-то менять.

— Мам, не начинай.

— Да я не начинаю… так… ворчу просто, — улыбается она, сглаживая неловкий момент.

— Не ворчи, у меня все хорошо.

— Вот это меня и пугает. Если мой сын пытается меня убедить, что все хорошо, значит, это не так.

Я смеюсь. Отвечаю только смехом, замечая ее внимательный, немного нерешительный взгляд. Я знаю этот взгляд. И я, наверное, знаю, что она сейчас скажет. Эта попытка, как и все другие, будет тщетной.

— Никита, позвони отцу. Он просил.

— Какому отцу? У меня есть отец?

— У него какие-то проблемы.

— Все свои проблемы он может решить без моей помощи, — отрезаю и замолкаю, не желая развивать эту тему. Не желая поднимать память.

Мама хочет каких-то изменений в моей жизни. Она хочет спокойствия, уверенности. Для себя. Мы видим и ощущаем эти моменты по-разному. Я знаю, что женитьба на Саше не будет означать стабильность. Внешние изменения — это всегда только следствие изменений внутренних, а я не чувствую толчка, не ощущаю этой зудящей внутри точки, которая обычно тянет за собой какие-то метаморфозы.

Какие уж тут метаморфозы… Сижу у матери на кухне, смотрю на глянцевую гладь остывшего кофе и снова слушаю в трубке длинные гудки. Моя Сашенька где-то с кем-то гуляет, не соизволив сообщить, где и с кем. Хочет, чтобы я искал ее и беспокоился. Очень хочет вывести меня из себя.

Сашенька тоже ждет каких-то перемен.

Самое дерьмовое, что каждые пятнадцать минут мне звонит ее мать: вот кто по-настоящему беспокоится.

Ситуация начинает изрядно меня подбешивать, и я поднимаюсь со стула, оставляя кофе нетронутым.

— Пока, Алексеич, — заглядываю к мужу матери, который в компании с пледом и телевизором борется с сезонной простудой.

— Пока, сынок, потом как-нибудь поговорим, а то свалился я.

Сашенька у меня смелая, но ее смелость простирается до определенных границ: веселится девочка там, где я могу легко ее найти, поэтому искать долго не приходится. Даже не знаю, нравится мне это или нет. Играла бы тогда уж по-крупному, а не разводила по мелочам.

— Лёнь, я свою заберу, — бросаю у входа знакомому охраннику.

— Ага, давай, — без вопросов пропускает меня.

Нахожу свою мадам у барной стойки, рычу в ухо «домой» и тащу ее к выходу. Она и не сопротивляется, это же то, чего ей хотелось.

— Неужели Леднёв, наконец, ревнует? — довольно улыбается, цепляясь за мою руку.

— Что? Ревную? — не верю своим ушам. Заталкиваю ее в машину и из множества веселых вопросов, теснившихся в моем сознании, выбираю самый серьезный: — У тебя с головой все нормально?

— Забеспокоился же, что я где-то без тебя затусила, примчался.

Бабская логика все-таки штука непостижимая. Даже моя мать думает, что я ревную. Но это не ревность, это другое.

Вздохнув, с трудом нахожу цензурные слова.

— Ты знаешь, с кем сегодня была?

— С кем? — хмурится она.

— Это я тебя спрашиваю — с кем? Ты их знаешь?

— Знакомые моей подружки. Она их знает.

— Знакомые? Если отбросить мои возможности, где бы я тебя потом искал? В ближайшем от клуба мусорном контейнере? Или в лесу за городом?

— Ой, Леднёв, оставь свои замашки! — нетрезво смеется.

В молчании мы доезжаем до дома.

Дома Сашенька раздевается до белья и в томной позе заваливается на диван. Она ждет эффектных разборок с не менее эффектным окончанием.

Дорогая, всегда пожалуйста…

— Сначала вы выпьете в клубе. Потом, когда всем станет весело, вы переберетесь на какую-нибудь квартиру. И даже если ты не собиралась, тебя уговорят, поверь. Это легко. А потом на этой квартире тебя пустят по кругу. Утром выпрут в подъезд. Хорошо, если одетую. Ты вернешься домой, но маме ничего не скажешь. Просто будешь ночами плакать в подушку. А потом от безнадеги начнешь медленно и верно просирать свою жизнь.

— Можно подумать, у нас всех подряд всегда убивают или насилуют!

— Нет, не всех и не всегда. Когда я работал следователем по особо важным, знаешь, какое было одно из первых моих дел?

— Какое? — замирает она с интересом.

Это единичный случай, когда я рассказываю о работе. О работе я никогда с ней не говорил, отмахивался, что бумажной волокиты там гораздо больше, чем следственной романтики, и на самом деле все совсем не так, как показывают в кино.

— Девушку нашли с многочисленными телесными повреждениями. Начиная с ножевых порезов и заканчивая ожогами от сигарет. Нет, ее не изнасиловали… традиционным, в твоем понимании, способом… но во влагалище у нее был ёршик… рыбка такая… шипастая… Чтобы эту рыбку из нее достать, врачи ее вдоль и поперек разрезали. А потом ее мама сидела у меня в кабинете и плакала…

Саша усаживается на диван, поджав под себя ноги. Взгляд уходит в никуда, румяное лицо бледнеет. Даже щеки, кажется, западают от услышанного.

— Сколько раз твоя мама тебе сегодня звонила? Она даже мне звонила. Скажи, что с тобой все в порядке. А потом договорим. — Даю свой мобильный. — С моего. Чтобы она точно знала, что ты со мной и не врешь.