понабрали, чтобы тысячи под ружье поставить?
Лида подняла от книги глаза. Иван перестал ходить, сунул руки в карманы: ну‐ка, кого она хочет поддержать?
‐ А мне так думается. Вот вспоминаю я наших Толстого да Достоевского,‐ сказала она.
‐ Они же душу надорвали в поисках общечеловеческого счастья. В этом ‐ характер
русского народа. Мы умеем болеть за всех. И мы отболели даже за несознательных. А за
нас далеко не все человечество скорбело.
Многозначительно выпятив сжатые губы, Иван вдумывался. Вроде бы, жена за него, но все равно не понравились ему эти высказывания.
‐ При чем тут, к чертовой бабушке, скорбь?! ‐ проворчал он и сел к столу, взял
кружку.
‐ Погоди, Ваня, я горячего долью, ‐ сказала Таня, поднимая чайник,
‐ За всех ‐ это верно. Это мы умеем,‐ согласился Сергей.
Иван прихлебывал кофе и поглядывал на Лиду. Сильно сдала жена! И все читает, читает с тех пор, как переехали в Воронеж, ‐ совсем зачиталась.
Однажды, в первые дни, когда вошли в эту квартиру, Иван размечтался: и табуретки
заменим стульями, и занавески повесим, и картины развешаем, и даже какую‐нибудь
статую поставим.
Лида промолчала, Иван обиделся. Тогда она сказала немного удивленно:
‐ Да у нас и так хорошо. Занавески свет отнимают.
Не люблю я, Ваня, этого уюта с чехлами, знаешь, да с фотокарточками.
Иван сердито подумал: «Привыкла с детства околачиваться по чужим углам, по
гимназиям да по курсам. Кукушка!»
‐ Я привыкла по‐студенчески, ‐ с виноватой улыбкой сказала Лида. ‐ Читать и спать
есть где. И ты со мною рядом. Ничого мэни бильш нэ трэба.
По‐украински она говорила редко, только шутя или растроганно. И в говоре ее, и в
облике ничего не было малороссийского. Хохлушки ‐ те чернявые, а она даже среди
кареволосых меловских казачек выделялась русою красотой. Прямо будто про все
сказано: русский народ русый народ.
…Ивана ошарашило, когда он, нежданный, шагнул в свою хату в Меловом и увидел
среди родных белолицую красавицу с толстой косой. Из Питера прямо в сказку шагнул.
Не одну Меловскую девчонку обнимал Иван. Но тут было совсем другое. Легкая
грудь под тонкой блузкой, тонкая фигура ‐ все словно воздушной линией обрисовано.
Исчезни эта линия и растворится девушка в воздухе. Станет незримой. И думалось Ивану, что какие‐то совсем не такие руки нужны, чтобы прикасаться к этому телу.
Позже, вручая Лиде партийный билет, он впервые с полным правом заглянул
поглубже в ее взволнованные глаза и, забрав легкую руку в свою ладонь, произнес:
‐ Ты должна отдать революции и партии даже больше того, что есть в тебе ‐ сверх
силы, выше головы! Так все мы живем, коммунисты.
‐ Я все отдам, ‐ ответила Лида, ‐ Сверх силы, выше головы! ‐ И попросила, моргнув
ресницами:
Ты будь уверен во мне. Не отпускать бы ее руки, потянуть бы к себе... Ведь такой
близкой виделась теперь непостижная московская учительница.
Но когда на укоме Лида рассказывала о лекциях и постановках, которые она
подготовит в Народном доме, Иван сидел на председательском месте и мучился.
Лида вскидывала голову, и по тяжелой косе пробегали волны, а Иван с каждым ее
словом будто в песок уходил, становясь все меньше и связанней. На кой он нужен ей, малограмотный парень!
Он косился на членов укома и видел, как они морщили лбы, а кое‐кто и рот раскрыл.
«Чего рты поразинули сердился он про себя. ‐ Красно говорит, начитанная. Но и мы не
лыком щиты, и мы поучить сумеем».
‐ Так. Это неплохо‚ ‐ отчужденно сказал он, когда Лида кончила. ‐ Про Тараса
Шевченко правильно. Это мужик, революционер. Шиллер тоже, вроде, ничего. Против
тиранов боролся. Но вот про текущий момент у тебя нету. Как же так? Пьеску самим
требуется сочинить ‐ про дружбу мужика и рабочего, про хлеб и фронт. Разверстка у нас
неважно идет, а без хлеба голод задушит революцию. В наших руках тоже ее судьба: мы
самый хлебный уезд. Это понять надо.
Он сурово обходился с нею. Посылал в командировки по самым дальним волостям, а
потом не спал ночами. Брался курить, и было еще тошнее от двойной горечи ‐ в глотке и
на сердце. Как возвращалась Лида, так он бросал курить.
По ночам он выбирался из комнаты, где жил вместе с родителями, прокрадывался
мимо двери, за которой спала она, и стоял под ее окошком ‐ у родной хаты под окошком
стоял! За этой побеленной стеной был совсем другой мир, другой свет, совсем не для
него, полудеревенского парня.
Нет, он ее отвоюет! Он не отдаст ее ни профессору, ни учителю ‐ или кто там был у
нее до революции. Почему самая лучшая не может быть его? Он всего достигнет, для того
и революцию делаем. Все будет ‐ и ученость тоже.
Иван скрещивал руки на груди и отходил подальше, чтобы не постучаться в окошко.
Однажды затемно возвращались они вдвоем из укома. От обоих пахло махоркой. Ох, черти, и курят же! ‐ сказал Иван.
‐ Да, неприятно, ‐ отозвалась Лида.‐ Но ведь не запретишь, не танцклассы у нас, После многочасового гула голосов тишина томила. Она была нелепой и
несправедливой, потому что уком сейчас объявил ‐ согласно декрету рабоче‐
крестьянского правительства всеобщую мобилизацию и военное положение.
Плотно нахлобученное на городок черное звездное небо пригасило все звуки, все
огоньки на земле. И нельзя было представить, что в той стороне, над которой склонилась
Малая Медведица, горит и грохочет от выстрелов Тамбов, захваченный мамонтовской
кавалерией. Казалось, что если и есть где грохот и пожары, то они за пределами черного
свода. А в противоположном краю, где сияет у самого глазоема белая звезда, ‐ ощерилась
штыками и пушками Донская казачья армия, идет в наступление, пока еще тоже далеко за
этой звездой.
Чутким стал глаз и слух, и на всем теле будто оголились нервы, дотронулись
кончиками до тишины. Вот ‐ вот донесется за много верст слабый раскат орудий. Вот ‐ вот
узкое зарево лизнет самый край небосклона.
После заседания Иван вооружился наганом. Ощущая на ремне его надежную
тяжесть, он шел позади Лиды и охранял ее, почти желая нападения. Тогда он прижмет ее
к себе, загородит телом и будет стрелять.
Лида остановилась, Иван с ходу прикоснулся грудью к ее плечу.
‐ Видишь, низко, на самом юге большую звезду? ‐ Лида протянула вперед руку, приклонилась спиною к Ивану.‐ Видишь, повыше звездочки обрисовали чьи‐то плечи, пониже три звездочки перехватили талию. Это созвездие Ориона. А под ними ‐ Сириус. Я
очень люблю эту звезду.
Иван боялся вздохнуть, чтобы поднявшейся грудью не оттолкнуть плеча, и смотрел
на красивую белую звезду. Она ровно сияла, самая крупная на небе.
Оттуда, от нее, движутся деникинские войска. Может, последнюю ночь светит она
спокойно.
Он смотрел на прозрачный блеск звезды и держал ладонь на весу, чуть ощущая
лишь ворсинки Лидиного платья. С упрямством ожидая пощечины, он прижал ладонь к ее
талии, и лучи Сириуса вдруг протянулись до самых его ресниц. Лида замолкла и
неуверенно опустила руку.
Они долго стояли в эту ночь под окошком родимой хаты.
Махрою уже не пахло, в свежем воздухе около них только чуть повевало горечью.
На смутном лице белела полоска зубов, когда темные губы шептали:
‐ Ты красивый. В тебе столько уверенности и силы! Тебя можно полюбить просто так, только за это... Но ты сам не знаешь, кто ты для меня. Всю жизнь я тосковала от
одиночества ‐ с мужем, с подругами. А здесь у меня ни мужа, ни подруг, но я совсем не
тоскую. Я никогда не думала, что жизнь моя наполнится великим смыслом. Завтра я не
побегу укрываться, чтобы переждать сражение, я буду сражаться за революцию ‐ с тобою
рядом, единственный мой настоящий!
Иван слушал, не вслушиваясь. Спасибо этой самой звезде, что она засветилась
нынешней ночью!
Эту Меловскую ночь Иван теперь часто вспоминал в Воронеже и прислушивался к
себе: почему любовь стала спокойней и снисходительней? Может быть, потому, что
кончились беды и прекратились разлуки? А может, потому, что недостижимое было