уж можно бы.
‐ Ох. Ваня, ‐ вздохнула Лида, ‐ С каких пор ты стал таким суетным?
‐ Да нет, смотри сама. Когда он в прихожей доставал с вешалки кепку, то услышал ее
сердитый голос:
‐ Ты зачем людям на головы воду льешь? Слезь сейчас же!
Заглянув, он увидел, что Вася сидит на подоконнике и вовсю качает коромысла
своего насоса. Он вышел, посмеиваясь, на тротуаре посмотрел вверх, помедлил. Но
сверху ничего не лилось, и никто не выглядывал из окна.
Когда Иван вошел в Андреевский зал, там все пестрело от красных мандатов, поднятых над головами сотен людей. Президиум тоже поднял мандаты, но они слились с
фоном красных знамен на возвышении, и казалось из зала, что люди в президиуме
держат знамена.
Конференция утверждала Обращение ко всем рабочим и трудящимся крестьянам
Советского Союза. Опала красная волна, и Михаил Иванович Калинин сказал:
‐ Товарищи, работа конференции закончилась.
Он стоял за столом президиума, как не раз стоял в эти дни. В торжественно затихшем
зале его голос звучал крепко и чуточку грозно:
‐ Нами утвержден пятилетний план социалистического строительства. Товарищи! Это
величайшее счастье, выпавшее на долю революционеров. В прошлом лучшие умы
человечества могли только в самых общих чертах предвидеть контуры будущего
социалистического общества. И пролетарии, увлеченные начертанием этих контуров, сотнями и тысячами шли на борьбу, принося себя в жертву для приближения и
претворения в жизнь социалистических преобразований. А теперь наша конференция
утвердила план материально осязаемого, действительного социалистического
строительства. За границей до сих пор миллионы пролетариев и коммунистов борются и
умирают за право на социалистическое строительство. А мы непосредственно обсуждаем
план этого строительства. Мы создаем ту материальную основу, благодаря которой будет
закреплена окончательная победа коммунизма во всем мире... Объявляю шестнадцатую
Всесоюзную конференцию ВКП(б) закрытой.
Зал загремел, оттого что встали одновременно сотни людей, зал загрохотал от сотен
сильных ладоней, люди поворачивались друг к другу, заполняли проходы, теснились у
возвышения, и у всех в нагрудных карманах пиджаков и гимнастерок виднелись уголки
мандатов ‐ словно клочочки знамени были розданы каждому и сохранены у сердца.
Грозный гул мужских голосов все гуще заполнял зал, и казалось, что стены
напряглись, как оболочка, от нагнетания все новых атмосфер. Женщин не было слышно, они, должно быть, тоже старались взять самые низкие ноты:
‐ Мы нааш. мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот ста‐нет всем!
Не хотелось расходиться. Переполненная душа в Одиночку не вынесла бы такого
подъема. Иван разыскал свою делегацию, все вместе прошли по Москве, до Старой
площади, и там долго ходили по кабинетам Центрального Комитета партии, оформляя
предотъездные дела, запасаясь последними инструкциями.
А вечером Иван шел : женой по Тверской улице к проезду Художественного театра, бывшему Камергерскому переулку.
Лида внимательно следила по газетам за конференцией и сейчас расспрашивала
мужа о закрытом заседании. О котором отчет не публиковался.
… Да, правых надо снимать с руководящих постов, ‐ согласилась она. ‐ С ними
пятилетку не вытянем. Но с Калининым ты напрасно споришь.
‐ Я не выступал: ‐ усмехнулся Иван,‐ Да о нем и разговора у нас с тобой не было.
Почем ты знаешь, что я спорю?
‐ Да уж я тебя знаю.
Иван засмеялся: ‐ Это ты верно угадала. Мы ведь практики, а практика всегда
упрощает теорию.
‐ Удобный афоризм. Это вы себе просто облегчаете жизнь.
‐ Я облегчаю себе жизнь?! ‐ воскликнул Иван.
Он не понял ее, он прав по‐своему, потому что, конечно, не ищет легкой жизни.
Наверное, точнее было бы сказать: «Облегчаете себе задачу, ‐ задачу, а не жизнь, ‐
уходите от ленинской сложности мышления и действия». Но Лида больше ничего не
сказала если уж Калинин не убедил Ивана, то что может сделать она? … Да и вот он уже ‐
тихий проезд, где незаметным в ряду с другими стоит здание Московского
Художественного Академического театра.
После кремлевских залов театр показался Ивану тесным и бедноватым. Сцену
закрывал серенький занавес, и знаменитая Чайка, о которой так много говорила Лида, была обрисована наивными линиями и словно вырезана из серого холста.
Лида сидела в кресле и вдыхала воздух, как вдыхают запах цветов. Она все
оттягивала время, когда развернет программу, все перечитывала заголовок – «Вс. Иванов
Блокада» ‐ и вспоминала, что знает этого автора только по повести «Бронепоезд № 14-69» ‐ грубая, не очень психологическая, но все‐таки сильная вещь.
Лишь перед самым началом Лида раскрыла список действующих лиц ‐ и сейчас же
увидела имя Качалова. Только ради этого она и пришла сюда. Она остерегалась выдать
себя движением. Хорошо, что Иван отвлекся разговором со знакомыми делегатами, сидевшими позади. Ей показалось, что она пришла на тайное свидание и боится, чтобы
муж не разглядел выражения ее лица.
Наконец‐то в зале погас свет, и она осталась одна, наедине с освещенной сценой, с
железным комиссаром
Артемом Аладьиным. И уже ничего не боялась, потому что все другое забыла.
Сквозь грим пожилого рабочего все равно узнавала Лида тонкие, благородные
черты. Но такая была сила перевоплощения у этого человека, что порой она против воли
теряла ощущение Качалова и долго не могла вернуться к нему.
Седые космы выбивались из‐под кожаной фуражки со звездой, неуклюже
подергивались седые, растрепанные усы, красные от недосыпания глаза, заострившийся
нос‐все выдавало смертельную усталость, которую страшным напряжением преодолевал
в себе комиссар Аладьин.
Тяжкая путаница в семье мешает ему жить, и он с радостью «свое сердце к
кронштадтским льдам охлаждать несет». Он ведет тульских курсантов на подавление
кронштадтского мятежа. Он берет с собою на штурм самого младшего сына, принося его в
жертву революции.
Лида вспоминала, как в такой же весенний вечер, у этого самого здания, она
встретила Василия Ивановича и медленно пошла с ним рядом по Большой Дмитровке.
Глаза его за тонкими стеклами пенсне смотрели устало, говорил он замедленно и
негромко, отдыхая за ненужным и немешающим разговором. В тот вечер она не была в
театре и не помнит, кого он играл, быть может, Чацкого или Гамлета.
Лида смотрела на седые космы комиссара, и ей казалось, что десятилетия проплыли
с того вечера, что все поседели с тех пор.
Снова весна, снова Москва. Сколько лет опять не повторится это ‐ пятнадцать, сорок? Но невозможно пойти с ним сегодня рядом, как нельзя вернуться в юность из
своих тридцати шести лет.
Последний раз актеры вышли на аплодисменты. Прощаясь, Лида торопилась
наглядеться, ей мешала толстая борчатка с двумя орденами Красного Знамени на груди, мешали резкие черты, наложенные гримом. Только глаза были те же самые ‐ голубые‚
близорукие; в них уже растаял ледок аладьинской суровости. И уже уходил в
воспоминания железный комиссар Аладьин, который в классовой войне ищет утеху от
семейных неладов. И уже казалось, что смертельное утомление было не у комиссара, а у
самого артиста, который вынужден был проповедовать не то, к чему лежала его тонкая и
щедрая душа. Словно Василий Иванович, кланяясь публике, возвращался постепенно и
трудно в свой собственный облик, и все яснее различала Лида того человека, который
после спектакля опять пойдет по Большой Дмитровке и будет устало щуриться за
стеклами пенсне. ‚
Лида очутилась на улице, и рядом с ней был Иван Осипович. Он шел, заложив руки в
карманы пальто, и довольно говорил:
‐ Комиссар хорошо играл. Вообще пьеска со смыслом. Кронштадт в стране мы еще не
добили.
Лида теперь поняла, что пьеса ей не понравилась: вместо трагедийной цельности
характеров автор просто рассылал мозаику противоречивых переживаний. И ленинского