веки, помолчал и снова опустил их, глядя на перечеркнутые листки.
‐ Когда Сталин прошлой зимой был у нас в Сибири, он поснимал уйму секретарей, председателей и прокуроров за медлительность в карательных мерах. Многих из них
тотчас поарестовывали. Знаете вы об этом?
‐ Слышала мельком, но думала ‐ преувеличивают.
Редактор сказал чуть грустно, с упреком:
‐ Мне довелось в двух районах на Алтае сопровождать Сталина.
Лида чувствовала себя пришибленной... Вот и кончился ее спор с мужем. А так‐то
легко быть победителем, Иван, так не прибавится к тебе уважения...
‐ Но... как это... совместить с его статьей? ‐ спросила Лида. ‐ Не знаю.
С тех пор Лида все думает, все пытается оправдать разлад у вождя между словом и
делом, но только и вытекала из этого разлада невероятная дилемма: или Сталин
публичным гуманным жестом прикрывает жестокость своей политики, или он искренне
требует от других соблюдения законности, считая, что для него‐то законы не писаны.
Такого еще не было в партии, такое невозможно было при Ленине...
...Вот он, победитель, позади охорашивается перед зеркалом. Он спозаранку
побрился, вычистил сапоги, Елена Ивановна подшила ему свежий подворотничок к
гимнастерке. Словно собирается не на службу, а на свидание
Звякнул флакон, запахло духами.
‐ Оставь в покое мои духи, ‐ сказала Лида, страдая от мелочности собственных
подозрений.
‐ Я чуток,‐ попросил Иван. ‐ Поеду на съезд ‐ опять привезу.
‐ Не уверена, что они будут предназначены мне.
После короткой паузы Иван спросил:
‐ А кому же?
Эту паузу Лида еле переждала и лишь тогда обернулась. Иван пригнулся к зеркалу, которое было прислонено к стене, а снизу упиралось в гвоздики, вбитые в туалетный
столик. Лида увидела вблизи упрямый затылок мужа, а в глубине ‐ отражение лица: чисто
выбритую скуластую щеку и карий глаз, жестко глядящий на нее из зеркала.
‐ Ты вот что, сказал Иван сквозь зубы. ‐ Статейку твою резанули, так ты на меня
взъерепенилась?
Молодой и кудрявый, в поскрипывающих сапогах, в отглаженной гимнастерке, на
которой были разогнаны складочки, он пошел к двери и, прежде чем открыть ее, прибавил весело, примирительно:
‐ Поперед батьки в пекло сунулась ‐ вот и вся ситуация.
Лида, с тоской ожидая, что он уйдет, сказала:
‐ Все вы сильны задним умом.
Иван усмехнулся:
‐ А у тебя все‐таки правые настроения, ей‐богу!
‐ Зато за ваши левые Сталин вас стукнул.
‐ Ну‐ну! Я сам стукнул Боброва с Ковязиным.
Он вышел, в коридоре его голос смешался с детскими голосами, что‐то любовно
проговорила Елена Ивановна. Щелкнул замок входной двери. Лида сидела, закрыв глаза, ощущая лицом теплую струю солнца через круглую отдушину в замерзшем окне, и
казалось ей, что Иван ушел навсегда.
Скоро и Лида собралась из дому. В редакции она будет заниматься тем же, чем и
Москалев в своем окружкоме, семфондом, дефтоварами и ликвидацией кулачества, как
класса, Те же дела, те же цели. Так почему ж нету лада в семье?
Кирпичное побеленное здание редакции, обросшее с боков и тыла деревянными
домами, стояло на углу улиц Советской и Коммунистической ‐вряд ли найти удачнее
место для печатного органа советской власти и коммунистической партии, для органа
крайкома и крайисполкома. Здание было спланировано с гениальной примитивностью: из конца в конец‐коридор, прямой и темный как дуло у пушки, а по обе стороны‐двери, двери, двери.
Двери открывались и захлопывались, люди наискосок пересекали коридор, сталкивались друг с другом. взмахивая бумагами, и голоса их смешивались со стрекотом
«Ундервудов».
Пока Лида добралась до своей литсотруднической клетушки, где едва умещались стол
и два стула, но которая тоже именовалась кабинетом, она уже знала последние новости: правительство приняло решение о строительстве первых городов социалистического типа
Сталинград, Новосибирск, Магнитогорск, Сталинск, Прокопьевск; за декаду марта по
Сибирскому краю предано суду 80 кулаков: на коксострое в Кузбассе произошел о6вал
тепляка, обнаружено, что он строился без проекта.
В ее «кабинет» зашел завотделом колхозного строительства, худенький живчик со
смешной фамилией Ворюгин, с безмятежными, ясными глазами. Даже когда он сердился, глаза оставались безмятежными, будто не имели отношения к переживаниям своего
обладателя.
‐ Поздравляю со статьей, ‐ и сказал он,‐ Вот в данной обстановке ‐ своевременно.
Он подытоживал спор, ибо по выступления Сталина был против статьи о Кожурихе.
Лида все же поблагодарила за поздравление, хотя не удержалась:
‐ Своевременно ‐ потому что теперь бесспорно? Директива есть? Не так ли?
‐ Эх, Москалева! ‐ покачал с бочка на бочок головой Ворюгин и обдал ее лучезарным
светом глаз. ‐ Уменье газетчика в том, чтобы чутко следить за всеми оттенками в
изменении политики и мгновенно их подхватывать.
‐ А если не только следить и подхватывать, но самому вносить оттенки?
Ворюгин еще шире открыл глаза и нахмурил брови. от этого его лицо отобразило не
поймешь что‐то ли удивление, то ли негодование.
‐ Это какие оттенки ты хочешь вносить в политику?‐ спросил он, оглянувшись на
дверь.
Лида усмехнулась:
‐ Какие ты Ждешь сверху. ‐ Я сверху не жду, ‐ построжел Ворюгин, ‐ для меня ясно
одно‚‐ не знаю, как ты думаешь, а я убежден, что колхозы надо сейчас особенно
укреплять.
‐ Так это Сталин сказал. Это убеждение ты, кажется, не выстрадал.
‐ Интересно, почему я должен иметь убеждения иные, чем у товарища Сталина? Н‐не
того... Не того. Москалева!
Когда Ворюгин ушел, Лида, придвигая гренки, уже не первый раз подивилась
капризной логике в мышлении завотделом колхозного строительства и подумала: «Муж в
правых настроениях обвинил, а этот, наверное, вообще контриком считает».
Через некоторое время дверь приоткрылась, и в щели мелькнуло пенсне.
‐ Простите, можно? ‐ спросил мягкий, благородный голос.
Вошел пожилой человек в пальто с потрепанным воротником шалью, в высокой
меховой «нэпмановской» шапке. В таком одеянии сейчас, в тридцатом году, осмеливались ходить только старые «спецы», а настоящие нэпманы поспешили сменить
эту классовую шкуру на полушубки и треухи.
На полном, высокомерном лице, вошедшего странно было видеть выражение
робости.
‐ Не знаю, к кому обратиться, сказал он, приподнимая шапку. ‐ Итеэр нашего треста
поручили мне передать в газету коллективное письмо.
Лида питала слабость к интеллигентным людям. Она вышла из‐за стола, пожала
посетителю руку:
‐ Садитесь, пожалуйста. Вот раздеться тут негде, извините.
‐ Господи, не беспокойтесь, благодарю вас‚‐ забормотал гость, снова берясь за шапку
и теперь уже снимая ее. Он втиснулся на скрипучем стуле между столом и стеною.
Лида вяла письмо, которое называлось: «Каленым железом выжжем
вредительство». Речь шла об обвале тепляка на Коксострое.
Вы уже знаете об этом ?‐ удивилась она, ‐ мы только ночью подучили сообщение.
‐ Мы узнали раньше. Это касается нашего треста,‐ сказал инженер.
‐ А вредители уже разоблачены?
‐ И ваша подпись тут есть?
‐ Как вам сказать? На строительстве кое‐кого арестовали. Сейчас копаются... м‐м...
ищут в тресте.
Лида чувствовала, что не по душе это письмо инженеру. Она с сожалением взглянула
на грузного, робеющего человека. Он, кажется, не верит во вредительство, но
подписывает письмо, наверное, он старается быть в ногу суровыми законами эпохи, но
это дается нелегко старому интеллигенту.
‐ Не рано ли писать о вредительстве, если еще не выяснено ‐ спросила она. Ведь там
может оказаться просто неумение, тупость, бесхозяйственность, а вовсе не сознательная
враждебность.
‐ Н‐не знаю, ‐ инженер пытливо посмотрел на нее; надев пенсне. он снова обрел
высокомерный вид. ‐ Я беспартийный. Коллектив меня обязал...
Ну, а ваше мнение?