из дому, чтобы снова почувствовать себя сильным и правым.
Разве это называется «общее партийное дело»? Да он сам презирает жену за гнилой
либерализм, за то, что она ничего не сделала в деревне своими руками, только ездит да
смотрит со стороны, да пишет в газету статейки.
В ту ночь, когда она подсунула свою проклятую статью, Иван, обуянный злостью, ушел, сам не зная куда, лишь бы не видеть ее, не кричать ей бесполезно о своей правоте.
Из‐за двух головотяпов она решила уничтожить и зачеркнуть все его тяжкие и честные
труды... В чем он покривил душой перед партией? В чем? Нет, даже партийное дело стало
для них не общим...
В ту ночь он пошел бродить возле дома Розы. Он никогда не был у нее, знал только
окно и все смотрел на него, шагая по тротуару. Никогда ничего между ними не было
произнесено всерьез, но Иван знал, что Роза всегда ждет его. И после домашних неладов
он утешал себя тем, что накоплено и для него где‐то и тепло, и забота, и уважение.
Однажды Роза сказала:
‐ Про тебя один ваш работник так выразился: « Крутенек у нас Иван Осипович, но
силен...» Тебе сколько? Тридцать? А ему за сорок. А он о тебе, как о старшем.
И темными, неутоленными глазами оглядела его так, будто от его лица, тела, рук
зависела эта характеристика, данная неназванным товарищем.
Не пошел Иван в ту ночь к Розе, вернулся домой к жене, которая притворяясь, что
спит: даже застонала от ненависти, когда он ложился рядом.
На другой день он встретился с Розой в крайкоме, и та спросила, хмуря темные
брови:
‐ Что с тобой? дома что‐нибудь?
‐ И он не выдержал, признался!
‐ Да.
‐ Эх! ‐ вздохнула Роза, ‐ Был бы ты холостой, я бы тебе посочувствовала. А теперь не
имею права. Верно ведь, не имею?
‐ Имеешь‚ ‐ сказал он, усмехнувшись и тут же радуясь, что это прозвучало, как
натянутая шутка, не больше…
… Иван морщился, приваливался то к одному, то к другому боку коляски, и, если бы
не задумчивость кучера, тот, наверное, услыхал бы его вздохи. Подлость замыслил Иван и
презирал себя за то, что этой подлости Ищет обоснование. Он очень сроднился со своим
пыльным степным округом, но теперь скорее хотелось уехать отсюда, потому что
хотелось уехать от жены. Мучили мысли о детях, о том, как посмотрят на развод в
крайкоме (он ведь сам исключил не одного за бытовое разложение)...
Когда переплыли Обь и лошадь глухо забухала копытами по деревянному настилу
парома, а потом выбралась по крутому взвозу на Владимирскую улицу, у Ивана так
защемило сердце, что он потер левую сторону груди.
Отпирая квартиру, он опасался увидеть холодные, проницающие глаза жены. Но
дома не было ни души. Жена, слава богу, сидит, конечно, в редакции, а бабушка с
внуками живет на даче.
Заглядывая в пустые комнаты, Иван рвал с себя пропылившуюся одежду. Пока за
стенкой шумела вода, наполняя ванну, он в кухне на полках нашел кусок серого хлеба и
подсохший, скрючившийся ломтик сыра.
«Даже пожрать не приготовила‚ ‐ ожесточенно подумал он, кусая хлеб. ‐ А ведь
знала, что приеду сегодня».
Он мылся торопливо, спеша уйти из дому, хотя знал что вечером все равно
встретится с Лидой и вместе с ней поедет к детям на дачу. Он переменил дорожные
сапоги на тонкие шевровые, с длинными тупыми носками по моде, надел белую
косоворотку с мелким красным узором, подпоясался тоненьким кавказским ремешком с
костяным наконечником ‐ и отправился в крайком.
В вестибюле крайкома шел вверх широкий марш гранитных ступеней, у стены он
заканчивался площадкой, от которой, раздваиваясь на узкие лестницы, вел на второй
этаж. Едва Иван поднялся на площадку, как направо увидел спускающегося Георгия
Остаповича Трусовецкого. А с левой лестницы сбегали Роза.
‐ Ты уезжаешь? ‐ спросила она запыхавшись, и Москалев с изумлением уловил в ее
голосе упрек.
Ее смуглое лицо разрумянилось и ноздри тяжеловатого носа задышала.
‐ Нет, приехал, ‐ улыбнулся Иван и задрав голову махнул рукой Георгию Остаповичу: ‐
Эгей!
Глаза у Розы повеселели и, глядя на надвигающегося Трусовецкого‚ она мгновение
помолчала и сказала быстрым шепотом:
‐ Ну, все равно. После работы приходи ко мне домой. Знаешь ведь где.
Как‐то внутренне задыхаясь от этого негаданного призыва. Иван бросился к
приятелю, удивив и растрогав того чрезмерной взволнованностью от их, не такой уж
редкой, встречи.
‐ Тоже без округа остался? живо спросил Иван.
‐ Та как все.
Наверное от жары, обильно смочившей потом багровое лицо, Трусовецкий казался
еще более раздобревшим. Он и стоял‐то, крепко расставив ноги, словно чтобы надежнее
поддерживать огрузшее тело. Плешь его стала еще больше, и волосы вокруг совсем
походили на черный, туго скрученный из кудрей венец.
‐ А что грустный, Остапыч?
Трусовецкий потыкал коротким пальцем вверх:
‐ Разговор был. Иди, кажуть, на советскую работу. У тебя‐де натура больше
советского работника, ниж партийного.
‐ Как так? ‐ удивился Иван.
Что‐то он раньше не задумывался над таким различием. А ведь, верно, есть оно! Как
будто эта мысль давно созрела в мозгу и нужен был только толчок, чтобы она
проклюнулась. Партийный работник ‐ это вожак, пробивающий генеральную линию. А
советскому работнику надо и помягче быть, и подемократичней‚ и не столько
вырабатывать директивы, сколько обеспечивать их выполнение. Что же, правильно: например, он и Остапыч.
Прямая разница и есть.
‐ Так это, брат, мне повезло, ‐ воскликнул Иван, обнимая Трусовецкого. ‐ А может, и
тебе‐ как посмотришь: поедем в Томск, будешь председателем горисполкома! Эх, и
заработаем, друже! А? По рукам?
Георгий Остапович еще моргал глазами, а Иван, схватив его за руку, уже потащил
приятеля на второй этаж. Москалев водил Трусовецкого по кабинетам, возбужденно
разговаривал и шутил, а сам так и ощущал движение каждой минуты, приближающей к
неожиданному свиданию.
Только теперь он понял, что давно втайне ждал, когда позовет Роза. Приуставшее
уже сердце само не забилось бы призывно, но отозваться было готово давно. И впереди
уже брезжила невероятно счастливая жизнь... вернее, просто нормальная жизнь, которая
казалась‐то невероятным счастьем лишь потому, что семейные несчастья в последние
годы стали нормой. Даже не верилось, что может быть такая жена, которая окружит
заботой и лаской, и посочувствует в трудностях, и поддержит в любом деле!..
Когда все было согласовано о переводе Трусовецкого в Томск, Иван поспешил
проститься с приятелем до вечера, взяв с него слово, что ночевать поедут вместе на дачу.
Для Ивана это было очень важно, чтобы не оставаться наедине с женой.
Он пошел по Красному проспекту, вглядываясь издалека во встречных. Потом
свернул на боковую, совершенно безлюдную улицу и поразился, что напряженное
состояние не проходит. Тогда он понял, что не столько опасался встретить знакомых, сколько преодолевал в душе внутреннее сопротивление... Ведь подло изменять
исподтишка, когда надо прямо сказать, что все кончено... Но тут же подогревал
ослабевающее ожесточение, вспоминая серую корку хлеба на полке... Даже пожрать не
приготовила. А может, и не до мужа ей, может, завела какого‐нибудь книгочея, интеллигента, может, сходятся и декламируют стихи друг другу...
Иван сам не верил в свои карикатурные домыслы и ожесточался еще больше, оттого
что вынужден быть несправедливым... Нет, коли уж пошел, так иди, не оглядывайся.
На темной лестнице он замер, оглушенный собственным дыханием. ‐ Показалось, что
кто‐то стоит рядом.
дверь распахнулась так быстро, что он едва успел отступить. Из полутьмы смотрела
Роза счастливыми глазами.
‐ Пришел? ‐ спросила она, замыкая протянутые руки на шее Ивана, и так ввела его в
прихожую.
И таким озорным, и таким свободным он стал будто снова полоснул ножичком по