чужим воздушным шарам...
Через несколько месяцев Москалев покидал Новосибирск. Морозный ветер визжал
над Красным проспектом и хлестал снегом, круглым и твердым, как Дробь.
Лошадь лихо несла легкие санки, и от быстрой езды ветер казался еще
пронзительней. Иван запахнулся до пояса меховой полостью, поднял воротник своей
рыжей верблюжьей куртки и нахлобучил на брови круглую шапку, которая называлась
«финкой». На губах он ощущал еще нежную теплоту детских щек и сухую горечь
материнских губ.
Он выбрал час для отъезда, когда Лиды не было дома, потому что решительного
разговора так и не состоялось. Впрочем, Лида, наверное, все уже поняла, и последние
месяцы они жили, как в гостинице, когда по чистой случайности чужим людям временно
приходится соседствовать по жилью.
Он хотел оставить письмо и написал уже было, что, желая облегчить ей жизнь, возьмет к себе Василька, как только окончательно обоснуется. Но такая фальшь была в
этих заботливых фразах, что Иван порвал письмо и без всякой записки положил в стол
деньги‐все, сколько было, оставив себе тридцатку на дорогу.
Мать он сразу хотел взять с собой, но та отказалась. «Я уж с унучатами перееду»‚‐
заявила она. Она ведь привыкла так: сначала сам уезжал, а потом перевозил
семью. Но на сей раз это было ложью. Все было ложь и с детьми, и с женой, и с
матерью.
Иван подставлял лицо ветру и ощущал боль от снежной дроби, которая, казалось, рассекает кожу и оставляет оспины на щеках.
Он уезжал в суровое время. На базарной площади, от которой надо было
сворачивать на улицу Ленина, ведущую к вокзалу, его санки взвизгнули на повороте и
остановились: по Красному проспекту шла демонстрация.
Мимо бурого куба Госбанка, мимо доходного дома состоящего больше из стекла, чем из кирпича, мимо старого торгового корпуса с железными башенками над
причудливым фасадом, мимо Дома Ленина шли грузчики в желтых ватных куртках, шли
каменщики в брезентовых фартуках, шли женщины, закутанные в платки. Руки в
бесформенных рукавицах держали древки фанерных плакатов: «Вредителям – вышка!»,
«Наградить ОГПУ ‐ верного стража завоеваний октября ‐ орденом Ленина».
Шли люди в теплых фуражках с наушниками, в пальто и руками в перчатках
поднимали кумачовые лозунги: «Выжжем каленым железом вредительство», «Ни одного
ИТР вне соревнования!».
Люди не сгибались от ветра, разве лишь крайне щурились да отводили лица, ветер
не мог пробить эту массу, и она, молчаливая и черная, текла и текла по Красному
проспекту.
Иван узнавал в толпе знакомых: секретарей парткомов, активистов, ударников. Это
они объединили и оформили в демонстрацию гнев, охвативший заводы и стройки при
известии о вредителях их Промпартии.
Когда мировой капитал ведет атаку, сейчас же поднимается отребье внутри страны.
На кулаках классовая борьба не кончилась. Класс ликвидируется а идеология его
сохраняется правыми оппортунистами. Уже после съезда разоблаченная группа Рютина
бывшего секретаря Краснопресненского райкома Москвы. Исключен из ЦК бывший
председатель Совнаркома РСФСР Сырцов за создание праволевацкого блока. Бухарин, Рыков, Томский сняты с постов за то, что не выполнили решений шестнадцатого съезда
об активной борьбе за генеральную линию партии.
И еще вспомнил Москалев, как во время съезда Сырцов созвал к себе на банкет всех
сибирских делегатов. Несколько лет назад он работал в Новосибирске и решил приветить
земляков. Он поднимал тост за социалистическое развитие Сибири (Москалев тоже
чокался с ним), а сам в это время уже плел заговор. Да, пора изолировать
оппортунистические элементы. Пора их сажать, как сажали троцкистов.
В суровое время едет Иван в Томск, в город, засоренный ссыльными троцкистами и
новоиспеченными оппозиционерами. Что же, он доведет борьбу за генеральную линию
партии, он сделает Томск цитаделью большевизма.
Возле вокзала улица Ленина была тихой и пустынной, деревянные домики прятались
за палисадниками и заснеженными ветвями тополей. Санки, занесясь на повороте, свернули к скромному зданию вокзала, где ждала Роза с двумя чемоданами и увязанной
в ремни постелью.
Часть пятая
ГОРОД НЕ ХОЧЕТ УМИРАТЬ
‐ Слыхал, у краевого партактива есть такое ходячее слово ‐ «Делается, как в Томске»?
‐ Слы‐ышал, грустно усмехнулся завагитпропом горкома Степан Николаевич Байков. ‐
Про нас еще и так говорят: «Аппендицитный город». Это потому, что мы сидим на ветке от
магистрали.
Они находились в кабинете Москалева.
Из окна второго этажа виднелась улица Ленина со старинными каменными
зданиями, каких не увидишь в Новосибирске. Вдоль тротуара выложенного плитками, морозно сверкали на солнце наметенные пирамиды снега.
От этого студеного блеска Москалев отошел в теплый сумрак и сел в резное кресло с
такой высокой спинкой, будто это был трон. Едва ли это кресло не переходило резкому, совдепу, горкому в наследство от томского губернатора.
Степан Николаевич сидел по другую сторону стола в низком кожаном кресле и курил
трубку. Иван не любил табачного запаха, но сочувствовал курящим и никогда не
испытывал их терпения. Тем более, что трубка шла Байкову.
Он был низенький, основательный, с крутым ироническим лицом. Слушая
собеседника, он вытягивал плоско сжатые губы, и они в таком виде выразительно
передавали то согласие, то сомнение, то насмешку или раздумье. Когда он смеялся, губы
тоже не размыкались, а одновременно и растягивались и выпячивались, и звуки были
похожи на те, которые издает младенец. пуская бульбы: пфф‐пфф! Круглые щеки
поджимали набрякшие нижние веки, и маленькие глаза лукаво жмурились.
‐ У нас надо чистить и чистить‚ ‐ сказал он. ‐ Околачивался тут Карл Радек ЦК
отправил его на время подальше от Москвы: без права печататься, но лекции читать
разрешили. ‐ Байков многозначительно вытянул сплющенные губы, потом разжал их, чтобы вставить трубку, и продолжал, поглядывая из‐за дыма: ‐ Свой душок он оставил
здесь? Конечно! Перед отъездом он разоткровенничался. Оказывается, один возчик ‐
лишенец за участие в ‚ антисоветском восстании, окрестьянившийся эсер‚ ‐ привез ему
письмо от оппозиционеров из Нарыма. Радек спросил, почему он, эсер, антисоветчик, возит письма от оппозиционеров, которые называют себя коммунистами. А возчик и
отвечает: «Ну, чего там, ведь вы и мы одинаково страдаем и одинаково хотим
демократии… Пфф‐пфф‐пфф!.. А? Как? Одинаково хотим, демократии!… Россию чистят от
всяких элементов, а в Сибирь их пихают! Да не в Новосибирск, а куда поаппендицитней ‐
в Томск, Нарым, Колпашево. А мы тут расхлебывай.
‐То есть что такое ‐ расхлебывай? ‐ недовольно сказал Иван. ‐ Это как раз и значит, что мы с тобой не аппендицит, а находимся на важнейшем участке политической борьбы.
Здесь большевики вдвое должны быть сплоченней и бдительней, чем в других местах.
‐ Послушай! ‐ воскликнул Байков. ‐ Ты отлично сформулировал задачу, на которой
можно поднимать активность коммунистов! Это уже я тебе говорю, как специалист по
агитации.
Иван посмотрел с подозрением, не раскланивается ли агитпроп перед новым
начальством? Но на лице Степана Николаевича скорей можно было прочесть иронию, чем подхалимство.
‐ Ты чего смеешься ‐ на всякий случай спросил Москалев.
‐ Совершенно серьезно.
В этот сверкающий морозом день, в этом сумрачном кабинете Иван с любовью и
тоской вспомнил пропыленные травы за обочинами дорог своего бывшего округа.
Озимые, яровые, овес, пшеница... Ликвидируй кулачество и давай хлебозаготовки! Все
было привычно и знакомо, вплоть до того, как свить жгут для снопа. А тут тебе вузы, втузы, университет, да еще скопище оппозиционеров...