Поэтому он с любопытством и несколько отчужденно смотрел на слабый оттиск в
газете. Волосы, зачесанные назад, лежат покорно и не падают кудрями на лоб, нос стал
четче, острее, губы словно удлинились и стали тверже. И гимнастерка сменена на
партийку.
Тридцать три года! Возраст Христа при распятии,‐ как сказал всезнающий Степан
Николаевич…
Уж первую‐то фазу коммунизма он успеет построить. Теперь успеет. Вместе с
партией он такой путь отмахал – словно горняк с кайлом, словно землекоп с лопатой, отваливая кубы за плечо! И все бы счастливо, если бы не тоска о детях. Когда ему снился
хаос переломной эпохи самое страшное было то, что дети не с ним и он не может укрыть
их от выстрелов, туч и пожаров. От этого он просыпался по ночам и с тоскою прижимался
к Розе. Он слушал ее ровное дыхание и долго глядел на смутно просвечивающую сетку
тюля на окнах.
Дети оставлены, и никак не оформлены отношения с Лидией, и крайком молчит, хотя
в нашу суровую эпоху строго караются семейные разрывы в среде коммунистов…
Если совхозная чаша миновала горком, то посевная чаша пришлась как раз по губам. В
начале второй декады сева пришла телеграмма:
« По данным на десятое выполнено 18 процентов посевного плана, не ожидали от
вас такой позорной работы, при ваших темпах есть опасность, что осень наступит раньше
чем вы закончите посев. Неужели ваш актив нужно зачислить в разряд болтунов? Эйхе, Грядинский».
Иван досадливо усмехнулся: дали открытым текстом, чтоб все прочитали. Вот
педагоги!
Собрались оставшиеся еще в городе работники и члены горкома и горсовета.
Москалев огласил телеграмму и сводку на вчерашний день. Было 19,3 процента.
Бальцер отсутствовал, он уехал на село, но из глубины зала кто‐то сказал его словами:
‐ Нужны чрезвычайные меры.
Иван вспомнил, как на XVI партконференции делегат Нижневолжского края смешно
рассказывал о «врастании» в чрезвычайные меры, и подумал: « Да мы с самой
революции еще и не вылезали из чрезвычайных мер».
Свою речь, в которой потребовал мобилизации всего актива в деревню он закончил
так:
‐ Довольно болтаться на качелях раскачки! Разрешите от вашего имени послать
ответ: « Новосибирск. Эйхе, Грядинскому. На тринадцатое мая 19,3 процента. Для
сельсовета закончили сев зерновых. Не опозорим. Актив оправдает ваше доверие».
Отправив из города актив, он сам выехал на село, в Березовореченский сельсовет, который посеял пока семь процентов.
Пробивались целый день. На хорошей дороге садился за руль Иван, на плохой – вел
машину Миша. По сосновому лесу ехать было хорошо, песчаная почва впитала весеннюю
воду, и «Бьюик» шел не сбавляя хода с шуршаньем разбрызгивая лужи. Солнце сбоку
непрерывно мигало отсчитывая верхушки деревьев. Но теплый каштановый свет сосняка
сменился серым осинником , и солнце начало дергаться вверх и вниз. Перед радиатором
автомобиля двумя мутными ручейками тянулась узкая тележная колея, и посередине
лоснилась выдавленная из нее и размешенная копытами грязь.
«Бьюик» протестовал, ревел, мотался, пока не глох мотор.
‐ Сели, ‐ ровным тоном говорил Миша.
‐ Понял, ‐ отвечал Иван и вылезал из кабины, опуская сапоги в вязкую жижу.
До этих пор он берегся от дорожной грязи, пока не испачкал сапоги. И тогда уже
стало все равно.
Он уперся в запасное кресло, прикреплённое к задней стенке кузова, и, поднатужившись так, что кровь прилила к лицу и на шее запульсировала вена, стал
толкать взревевший автомобиль. По обе стороны мутные струи били из под
пульсирующих колес, холодная грязь шлепала по лицу, сапоги медленно уходили в жижу, ныло плечо, вдавливаясь в металл, и Москалев чувствовал себя молодым и сильным.
‐ Езжай, езжай, ‐ сказал он, запыхавшись, когда Миша, выбравшись на более
надежное место, испуганно выглянул из открывшейся дверцы. – Ведь снова застрянешь, а
я лазай взад‐вперед. Нет, чтоб завязнуть в сосняке, там хоть воздух‐то какой! Ты бы
буксовал, а я надышался всласть.
Миша улыбнулся и захлопнул дверцу. Странно было видеть как щегольская темно‐
оранжевая машина, заляпанная грязью, переваливаясь, ползет по черной дороге, между
хилыми осиновыми стволами, и за нею вскипает мутный вал.
«Что буржуазия? – тепло подумал Иван о «Бьюике», отступаясь в ямины, скрытые
водой. – Не по силенкам наши колхозные пути?».
Не на таких пассажиров рассчитывали японцы или американцы, черт их знает – кто.
Недаром в «Бьюике» кабина шофера отделяется от заднего сиденья раздвигающимся
стеклом, а в подлокотнике вмонтировано гнездо, где лежит телефонная трубка. Это
чтобы, отгородившись от шофера, давать ему приказания. Телефон не работал, и его не
налаживали за ненадобностью.
Свои, свои автомобили нужны, демократические, вездеходные. Да и дороги
настоящие необходимы. Нищая, моя страна, когда же ты разживешься хоть немного?!
Так рывками добрались до речушки, за которой на взлобке чернели избы среди
белых берез, уже погруженные в вечернюю тень. Миша остановил «Бьюик» и оба, не
сговариваясь, вышли. Иван стал мыть сапоги и очищать плащ, а Миша взялся за машину, достав из‐под сиденья ведро.
Когда Иван бывал в деревне, на него всегда веяло ощущением детства. Этот первый
вдох спозаранку чистейшего прохладного воздуха, словно глоток свежего, со льда, молока, это неторопкое шевеление проснувшейся деревни – бряканье ведра, мягкое
громыхание телеги, тоненький сдвоенный звяк молота в кузнице… И не поймешь далеко
ли, близко ли эти звуки, разделенные медлительными паузами тишины…
Так чужеродно затарахтел вдруг за избой мотор «Бьюика», что Иван поморщился от
неожиданности и пошел разводить низкие жердяные створы ворот, чтобы выпустить
Мишу со двора. Пусть привыкнет помаленьку деревня к реву моторов, к запахам бензина.
В районных МТС есть уже десяток американских «Фордзонов», в совхозах – три
запорожских комбайна «Коммунар», уже наберется по району, вместе с городом, штук
пятнадцать грузовиков «АМО» и «Фордов».
От избы, где ночевали, до сельсовета ехали по разбитой дороге, прижимаясь к
самым завалинкам, мимо босоногих ребятишек, сбегавшихся навстречу, мимо старух в
сапогах, глядящих из‐за прясла на диковинную машину.
Воронежские деревни выглядели поприветливее. Там как‐то прятали нищету – за
побеленным фасадом, за вишневым садиком. А здесь бедность выставлена напоказ, даже
дощатые крыши стоят черные, перепрелые, не сменяемые много лет. Но зато в ЦЧО и
посейчас ходят в лаптях, а здесь или босиком, или уж в сапогах. Другой обувки не видно.
Председатель сельсовета Цехминистрюк ожидал на крыльце. Рослый и медлительный
с гладко выбритым лицом, он сердито поглядывал то на стоявшую рядом женщину, то на
автомобиль.
Москалев наблюдал в ветровое стекло эту подплывающую картину. Цехминистрюк
дернул головой, и женщина сбежала с крыльца, со злостью посмотрев на «Бьюик». От ее
широкого шага длинная юбка неистово забилась вокруг грязных тупых сапог.
Иван поспешил выйти и крикнул:
‐ Постойте, женщина! Одна не дотолковалась, так, может, вместе дотолкуемся?
Цехминистрюк спустился с крыльца, пытаясь изобразить почтительность, пригнуть
свою видную фигуру, но у него не получилось – грудь по прежнему выдавалась вперед, как на строевом смотру.
‐ Так в чем дело‐то? – спросил Иван, смотря ему бледно‐голубые добродушные
глаза.
женщина стояла рядом, нахмуренная и решительная, на темном, худом лице ее
обозначались тонкие морщинки. Вязаный платок покрывал голову и накрест перетягивал
грудь, сквозь его прорехи чернела кофта.
‐ Мы тут разнарядку ввели по госзайму: с колхозной семьи – сорок рублей, с
единоличной – двадцать, ‐ стал объяснять Цехминистрюк глуховатым баском. – А у ней, у
Лампии этой, семья большая, мужик помер. Тяжело, конечно. Однако постановление
сельсовета есть постановление, и колхозники обязаны быть примером.
Иван повел взглядом на женщину и заметил вроде бы подрагивание губ, вроде