‐ Будеть уж глаза портить. И скажи ж ты как много детям задають. Пора уж гулять по
рыжиму дня.
Но Эля не соглашалась. Она как пошла в школу, так быстро похудела, вытянулась к
бабушкиной печали, но зато приносила «вуды» ‐ высшую оценку, означающую «вполне
удовлетворительно».
Нетерпеливей внучки ждала бабушка, когда можно пойти погулять. В конце прогулки
они встречали Васю из школы и втроем возвращались обедать.
И не догадывалась бабушка, что Васе неприятны эти встречанья: могут подумать, будто он, четвероклассник, один боится дойти до дому, когда, вообще‐то, он мог бы и сам
водить Элю, ведь учились они в одну смену. Не делал этого Вася лишь потому, что тут
выявилось полное единодушие: бабушка отказывалась отступиться от своей ежеутренней
обязанности, Васе не улыбалась перед товарищами роль няньки, мама не доверяла ему
сестренку, потому что в утренних потемках надо было переводить ее через Красный
проспект, на котором порядочно развелось автомобилей. По мнению мамы, глухая
бабушка была надежней востроухого Васи.
Дом для Васи был теперь чем‐то вроде перевалочного пункта, где надо поесть и
поспать между главными делами.
Едва доносился со двора галдеж, как он хватал пальто и шапку и, оставляя позади
возгласы бабушки, мчался по лестнице, захлебываясь от сознания, что уже опоздал.
Чтобы не терять драгоценных мгновений, он натренировал спуск с лестницы. Марш, от площадки до площадки, составлял двенадцать ступенек. Восемь маршей вело с
четвертого этажа. Вася рывком падал вперед руками на гладкие трубы перил, одновременно отталкиваясь ногами от верхней ступеньки, Руки скользили по перилам, пока ноги не стукались о следующую площадку. В восемь прыжков достигал он
первого этажа.
Ребята в доме жили бойкие и неуступчивые, но не драчливые. У отцов их у всех были
громкие звания: председатель краевой партколлегии Кузнецов, уполномоченный
Наркомвнешторга Сахно, заведующий сектором национальностей крайкома ВКП(б) Усургашев. И много еще было председателей, секретарей и завов.
Ребята не хвалились отцами: чего уж тут, котла все друг другу под стать! Они лишь
деловито, и вот тут‐то немного задаваясь своей осведомленностью, расшифровывали все
эти звонкие звания. Знали они и о Москалеве, который четвертый год работает в Томске, а семья все собирается к нему переезжать.
Вася уже чувствовал неловкость и тревогу от этого затянувшегося переезда.
Ему становилось грустно и как то стесненно, когда во двор въезжал на черном
«Форде»
отец Борьки Сахно и шел к подъезду, в желтом кожаном пальто с меховым
воротником, в белых бурках. Отчаянный Борька, румяный и голубоглазый, как девчонка, становился на мгновение солидным и поднимал руку Отец с молчаливой улыбкой тоже
приветствовал его поднятой рукой.
Почти каждый день наблюдал Вася это, а своего отца видел даже не каждый месяц.
Папа всегда неожиданно появлялся из туннеля, в своей рыжей меховой куртке и круглой
шапке, и Вася с криком бросался к нему и потом на каждом слове повторял «папа», чтобы
слыша
ли все ребята.
‐ Пойдем, погуляем,‐ говорил папа и уводил Васю со двора; домой он не заходил и, посматривая на часы, виновато объяснял: ‐ Понимаешь, некогда.
Он расспрашивал о бабушке и Эльке, и Вася удивлялся:
‐ А о маме почему не спрашиваешь?
‐ Я видел маму в крайкоме‚‐ отвечал он.
Однажды папа, как всегда, застал Васю во дворе и
спросил:
‐ Кто дома?
‐ Бабушка и Элька. А мама в командировку уехала.
‐ Хорошо, что все дома, ‐ сказал папа и пошел с Васей к подъезду.
Бабушка кинулась к нему, заплакала, но тут же заворчала: И бессовестный же ты, Ванька. Все некогда старуху‐мать навестить. Всю жизнь ему
некоща. Когда нас к себе заберешь?
‐ Летом, летом,— объяснял папа, и краснел, и был
очень смущенный.
Вася улыбался и сочувственно думал: «Вот ведь взрослый, а все равно— сын, и тоже
перед своей мамой как мальчишка».
Папа раскрыл чемоданчик, который принес с собой, и всем роздал подарки: Эльке ‐
нарядное платье, бабушке ‐ материал на кофту и юбку, а Васе—роскошный костюм для
школы: гимнастерку военного цвета, синие галифе и хромовые сапоги.
Потом сидели и пили чай с печеньем и конфетами которые тоже принес папа. В свою
комнату он и не заглянул, все был в детской да в кухне. Под конец Вася
примолк, ему стало тоскливо от того, что папа скоро уйдет надолго, а потом приедет
мама, и так и будут они тут поодиночке. А уж как давно он не видел их вместе!..
После встреч с папой Вася снова чувствовал себя во дворе полноправно, а потом
проходили дни, и он сталкивался близко опять только с чужими отцами
У тощего и нервного Левки Кузнецова отец был сутулый, сумрачный, ребята его
побаивались. Казалось, что вместо губ у него только и есть, что толстые усы: они
не продольно протягивались над губой, а были начесаны на рот.
Но когда Левка затащил Васю к себе, этот человек, вызывающий робость, узнав, что
перед ним Москалев, улыбнулся, и в седоватых зарослях усов зарозовела нижняя губа:
‐ То‐то я гляжу, такой же носатый, как отец! Ну, Левушка, веди, веди гостя, скоро чай
пить станем.
Он взял Васю за плечи и поставил лицом к комнате.
‐ Папа, покажи ему свои кандалы,‐ сзади сказал Лева.
Вася и раньше знал, что Максим Максимович Кузнецов сидел в царских тюрьмах. Но
теперь он увидел настоящие кандалы: потемневшую от времени короткую цепь с
разинутыми пастями наручников.
‐ Еще в первую революцию, в пятом году, сбили их с меня восставшие рабочие; замочки с тех пор и повреждены ‐ не защелкиваются. Сбили их с меня и сказали: схорони‐ка на память.
‐ Музей давно их просит, а он не отдает, ‐ с гордостью сказал Левка.
Максим Максимович продолжал свое:
‐ Из каторжной тюрьмы, помню, нас на руках несли. Поверх голов Далеко видно, и
сердце замирает: сила могутная поднялась! Потом мы поняли, что поднялась еще не вся
наша сила. Вот в семнадцатом ‐ там да! И замечаете ли вы, парни, что сила наша растет
да растет? Скоро и вы свои силенки подкинете.
Вася украдкой посматривал на волосатые руки, которые когда‐то были схвачены
железными пастями...
Ему вроде бы никто и не говорил особых слов о непобедимости революции, но он
всегда чувствует нашу непобедимость, даже когда и не думает об этом. Это живее с
незапамятных времен, может быть с фотографии Ленина, оттиснутой на железе, с
рассказа в «Мурзилке» о том, как рабочие на броневиках разгромили юнкеров, захвативших типографию, и выпустили газету с призывом бить буржуев. Тогда
разгромили, еще до советской власти. А теперь‐то и совсем ‐ что уж говорить!
После чая, когда Вася пошел одеваться, Кузнецов
потрепал его по макушке, вызвав: памяти смутный образ Шенфельда из Воронежа, и
спросил:
‐ Отца давно видел?
Васе почудилось, что его жалеют, и он угрюмо ответил:
‐ Давно.
Во дворе превращалась в игру каждая просмотренная кинокартина или прочитанная
книга. Игра, как эпидемия, захватывала всех и бушевала до тех пор, пока не
вытеснялась новой. В кинотеатре «Юнгштурм» всем скопом смотрели
американский боевик о диких мустангах и ковбоях. На другой день братья
Усургашевы вынесли длинные лассо, сделанные из бельевых веревок.
Братья были ойротами. Старший, лет шестнадцати,
Эркемен, напоминал индейца из книг Фенимора Купера: желто‐смуглое лицо, орлиный нос и немигающие глаза с тугими веками. Второй, Николай, был такой же
смуглый, но плосколицый. Оба брата носили пышные шапки из желтого меха с
кисточками наверху. Они были высокие, а отец у них был низенький. Ходил он в меховых
сапогах с узорами, но даже эти сапоги не могли скрыть, какие у него кривые ноги.
Как только братья пустили в ход бельевые веревки, так засвирепствовала эпидемия.
Лассо закидывались друг на друга, на визжащих девчонок, на лошадей, которые
привозили продукты в склад, выросший из тех самых стен, куда Вася лазил когда‐то.
Один раз Вася тоже забросил лассо на лошадь. Та, в своих оглоблях и хомуте, покорно переступила перед ними ногами и обиженно вздернула морду. Вася больше не