Лида поняла, что это пришли из исполкома. Конечно, они должны были
прийти, товарищи коммунисты
‐ Здравствуйте, товарищи! ‐ крикнула Лида…
‐ Стонет, ‐ шепотом сказал тот же голос, отдаляясь. Потом Лида опять
очнулась от громкого Таниного плача.
‐ Не пущу я тебя, не пущу! Тебя трясет всю, жар у тебя. Батька совсем плохой
стал, а теперь еще ты доходилась. Не пущу!
Елена Ивановна тихо, с запинками, бормотала:
‐ Цыц, ты! Все помрем, так‐то сидючи. Разок схожу. Запас чтоб у доме был. А
тогда уж свалюсь. А то и ходить некому будеть…
…Потом Лида услышала тихие всхлипывания прямо над собой. Она смогла, наконец, открыть глаза и увидела Таню. Только Таня сидела не на постели, как
обычно, а на табуретке между Лидой и коником. На конике кто‐то лежал, громоздкий, накрытый серою простыней.
‐ Что с мамой? ‐ спросила Лида…
Лежит мама, захворала. А отец у нас помер,‐ сказала Таня и сползла с
табуретки, упала к Лиде на грудь и облегченно зарыдала в голос.
Посреди постели, с закрытыми глазами, откинувшись навзничь, тяжело
дышала Елена Ивановна. Лида с трудом подняла к Таниной голове свою слабую
руку. Она перебирала густые волосы, ощущала теплый, подрагивающий затылок, и ей было страшно за все, пережитое Таней.
Она зашевелилась, пытаясь подняться. Таня вопросительно вскинула свои
карие глаза, заплаканные и страдальческие. Когда Лида встала на колени перед
коником, упираясь дрожащими руками в табуретку, Таня набросила ей на плечи
Одеяло, как плащ, и тихо отвернула простыню с лица покойника.
Кудрявые волосы Осипа Петровича, зачесанные назад, распрямились и
обтянули череп. Чуть отвалившийся рот, казалось, был лишен губ, зияла лишь
черная щель.
Когда Лида видела его в последний ‚раз, она не сказала ему ни слова, готова
была упрекнуть за то, что принес в дом болезнь. А он тогда лежал совсем
беспомощный и, наверное, собирался уже проститься со всеми. Он был хороший
человек, работящий и добрый, только не умел жить выбитым из привычной
жизни. А кто умеет так жить? Она тоже не умеет.
Когда Лида познакомилась с семьей Москалевых, он работал на мельнице у
купца в Меловом. Он возвращался домой с убеленными кудрями, долго мылся, надевал чистое и усаживался с книжкою в уголок. Он любил читать, он знал
наслаждение книгой и в этом быстро сошелся с невесткой. Елена Ивановна, бывало, все ходила около и, сердясь‚ исподнизу выбивала у него книжку;
‐ Будет уж, грамотей! По хозяйству займись!
Теперь Елена Ивановна тоже, должно быть, раскаялась в том, что выбивала у
него книгу из рук. Боже мой, как виноваты люди друг перед другом, как
несовершенны их отношения, как тяжела вина живых перед каждым умершим!
Лида плакала, чувствуя, что слабеет от слез. Она опять легла, не имея сил
даже вытереть мокрые щеки.
‐ О‐о‐ой! О‐о‐ой! ‐ басовито завыла Елена Ивановы на, закидывая голову и
выгибаясь,‐ Грудь печет!
Она разевала рот с силой то стягивала, то растягивала губы будто пыталась
освободить десны от чего‐то на липшего на них.
Таня бросилась к ней с кружкой воды. Но она мотала головой и продолжала
стонать. Потом вдруг вся осела только губы дергались в слабой судороге.
Таня затеребила мать, приговаривая:
‐ Мама, мама! Ох, да что ж это? Да она не дышит.
Она не обратилась к Лиде, будто той не было рядом, вскочила и как была ‐
раздетая, простоволосая выбежала из избы.
Лида с ужасом отвернулась от Елены Ивановны и увидела неподвижное лицо
покойника, выточенное из серого камня.
Таня принесла в кружке надломанные сосульки и с разбегу опустилась перед
матерью. Пропихнула ей в рот кусочек льда, та коротко вздохнула. С каждой
новой льдинкой раздавался вздох. Наконец, Елена Ивановна задышала сама и
повернулась на бок. Таня уткнулась в подушку, прижалась к матери, и плечи ее
задрожали.
Потом опять закричала Елена Ивановна и замерла, и снова Таня давала ей
лед.
К вечеру придти чужие люди и наполнили комнату холодной свежестью. Они
принесли длинный гроб из неоструганных серых досок. В избе стало страшно и
торжественно. Рядом с Лидой поставили на пол гроб, пахнущий деревом и
снегом, чтобы переложить в него с коника Осипа Петровича.
Возле лица Лиды топали мокрые сапоги, а над головой тихо
переговаривались грубые голоса
Гроб с телом был поднят на коник, чужие люди отошли к дверям. Лида
поднялась на колени, опершись ручками о табуретку, и глядела на неоструганный
гроб, серую простыню, на каштановые волосы Тани, рассыпавшиеся по груди у
покойного и прикрывшие серое лицо.
Человек, стараясь не топать сапогами, отошел от дверей и тронул Таню за
плечо.
Когда выносили гроб, Таня обернулась и долго смотрела на мать; будто не
отцом, а с нею прощалась навеки. Потом с неверием взглянула на‚ Лиду сухими
красными глазами. Лида оторвала руку от табуретки, подняла и уронила, кисть с
обвисшими пальцами, стараясь хоть этим жестом обнадежить Таню.
В опустевшей избе, где еще стоял запах гроба, завыла Елена Ивановна:
‐ Осип! Осип! Ох, печет грудь!..
Она не очнулась, не открыла глаз, только выгнулась вся и заметалась. Лида
поползла к ней, ощущая ладонями и голыми руками гладкие ломкие стебли
соломы, не прикрытой ничем.
В оставленной Таней кружке была на дне лишь грязная вода. Лида
попыталась подняться. Ноги совсем не держали. Волоча за собой Одеяло, она
добралась до печи, где стояли сапоги. Сидя, она сунула в них голые ноги и, держась за стенку, встала. В глазах потемнело, стихли стоны Елены Ивановны ‐
или опять она замерла, или это заложило уши от слабости. Придерживая одеяло, приваливаясь плечом к стене, Лида пошла к выходу.
Дышать было трудно, а на дворе совсем перехватило дыхание, глаза и так не
видели, а их еще опалило блеском. Дрожащее от натуги тело ознобило сырым
холодом: Лида из всех сил прижалась к косяку, чтобы не упасть, и зажмурила
глаза. Так она стояла до тех пор, пока не услышала веселый, как чириканье
воробьев, перезвон.
Она удивленно открыла глаза? неужели уже февраль? Неужели скоро весна?
Прямо перед ней спускалась с навеса над крыльцом большая сосулька. Внутри у
нее было заключено множество солнечных искорок, они суетились там, пытаясь
вырваться, но наталкивались на прозрачную твердь; Когда Лида добралась до постели, землисто‐бурое лицо Елены Ивановны
было Неподвижным, Лида с трудом раздвинула ей стиснутые зубы. Льдинки, проталкиваясь, поскрипывали, вызывая зябкое содрогание.
Лишь только Елена Ивановна задышала, как Лида свалилась в темноту...
...И очнулась она в темноте...
Белым углом выступает из сумерек печка, тихо ворочается Елена Ивановна, рядом с ней, свернувшись под шубой, всхлипывает во сне Таня.
Лида облегченно и длинно вздохнула. Таня спит‐значит, беды отпустили
семью.
Лида не отрываясь смотрела на остывшую печку, от белого пятна которой
словно холодок разливался по комнате, и ожидала шагов на дворе.
Ведь может так быть, что Иван уже в. Батраках, что идет сейчас к дому.
Лида повернула голову к дверям, отчаянным взглядом заставляя ее открыться.
Но все было тихо, лишь поодаль шуршала солома и слышались сонные вздохи. Да
вблизи темнел голый коник.
Почему ты медлишь, Иван? Мы и так очень поздно встретились. Я бы очень
хотела, чтобы в мою жизнь первым вошел ты. Но первым пришел Григорий
Роменецкий! Я тебе все рассказала о нем... Я тогда была гимназисткой. И вот
появился; новый учитель. Он показался нам похожим на загримированного
актера: пышные усы, румяные щеки, высокий лоб, близко отстоящие друг от
друга, но красивые глаза. Я поэтому и влюбилась в него, что он напомнил тех, кто
помог мне облечь в плоть трепетное марево моих мечтаний.
Все девочки были влюблены в учителя, но я, замирая душой, чуяла, что ему
нравлюсь только я. Он частенько, как бы невзначай, выходил из гимназии вместе
со мной после уроков. Он много знал стихов и декламировал их как‐то нараспев. И