старого и уставшего человека.
На другой день в общей ораве Вася вырвался из класса на перемене и только было
раскатился по навощенному полу, как увидел отца и директора. Рядом с директорскими
валенками тонкие отцовские сапоги были особенно видными, какими‐то самыми
главными в этом зале.
Вася подошел приличной походкой и поклонился директору.
‐ Передышка? ‐ спросил папа, потрепав сына по плечу.‐ Ну, беги, разминайся.
После уроков Вася с любопытством возвращался домой. А ну, как будет отчитывать
его папа за эту дурацкую непроливашку?
За ужином папа сказал:
‐ Ты у нас молодец, оказывается.
Вася наклонился над тарелкой, стараясь уловить коварную интонацию.
‐ Что такое? ‐ спросила тетя Роза.
‐ Заглянул я в школу сегодня. Между прочим, на перемене такой каток, черти, по
наркоту устроили!‐ Он обратился к Васе ‐ Конечно, поразмяться надо, иначе как шесть
уроков высидишь? Но ведь паркет же! Вы бы уж во двор, что ли, выбегали!
‐ Ты насоветуешь‚‐ сказала тетя Роза.‐ Чтобы они попростужались?
‐ Запретил, что ли, бегать? ‐ спросил Вася, испод низу глянув одним глазом.
‐ Да нет, промолчал. Чего я буду мешаться? На это директор есть. Старый коммунист, член горкома.
Вася поднял голову и взглядом поторапливал отца.
‐ Да!‐ сказал тот, обращаясь к тете Розе. – Вот мне и говорят: ваш сын ‐ активный
товарищ, политинформатор, учится хорошо, парень вежливый. Вот так!
Ничего, значит, дело идет, ничего‐о!
Васе приятна была сдержанная отцовская радость он был обескуражен молчанием
директора. Он привык, что всю жизнь одергивают его в лад и мама, и учительница. А
сейчас его бросили на произвол самостоятельности. Словно трехкилометровый морозный
путь до школы и в самом деле был так длинен и неверен, что ничего оттуда не дойдет до
дому, если б даже Вася и натворил что‐нибудь как следует.
Ох, как хотелось рассказать правду! Но теперь Вася побоялся, что папа не простит
директору своей напрасной радости.
Перед сном он сел за письмо к маме. Он тоже не сообщил ей про вызов к директору, потому что она могла воспринять это по‐новосибирски, как тяжелое событие. А успокоить
ее разве он был бы в силах в такой дали от нее? Но Вася честно признался в том, что еще
вчера решил скрыть. Он написал, что получил «уд» по алгебре за грязь. И тут же
добавил, что переменил перо и стал писать чище. Беспощадно честным он быть не мог, он должен был щадить маму. Но не подать хоть маленький, совсем не тревожный сигнал
о неблагополучии, он не имел права. Мама бессильна вмешаться в его жизнь, так разве
можно обмануть ее доверие?
Вася обжился в неприветливой гостиной. По вечерам он забирался на кожаный
диван и читал. Папы не было дома, тетя Роза уединялась в спальне, Поля примолкала на
кухне. Было так тихо, будто всю квартиру наглухо захлопывали крышкой. Тишина загудела
в ушах, лишь Джек изредка плямкал на полу.
На этот бесцветный, ничем не отвлекающий фон так свободно переносились из книг
любые картины, и чистая от собственных переживаний душа так чутко воспринимала все
подвиги и страсти.
Вася увлекался замысловатыми биографиями орденоносцев Беломорстроя, бывших
воров и бандитов. Их рассказы, собранные в книгу, были прямо приключенческими ‐ от
судьбы афериста международного класса до бывшего кулака. Вот каких преступников
перевоспитала Советская власть на одной только стройке!
В прохладной тишине гостиной легко громоздились в воображении заснеженные
зеленоватые айсберги вокруг лагеря челюскинцев. Они нависали со всех сторон
над тоненькой мачтой с красным флагом.
Роскошные, только что изданные, книги «Поход Челюскина» и «Как мы спасали
челюскинцев» будоражили не меньше, чем чудесные приключения капитана Гаттераса
или детей капитана Гранта. Только теперь прибавлялись еще гордость и удивление перед
тем, что все герои живые, настоящие, что Молоков, возвращаясь с мыса Уэллен, приземлялся в Новосибирске, а поезд со спасенными челюскинцами прошел мимо
станции Тайга.
Да если бы ледокол так погиб в капиталистическом мире—там это было бы
страшной трагедией с человеческими жертвами. Но большевики даже катастрофу
превратили в победу. Сам Куйбышев возглавил комиссию по спасению, и ‐ все до
единого‐ челюскинцы были вывезены на Большую землю. И первые семь звезд Героев
Советского Союза вручены полярным летчикам, имена которых знает теперь каждый
мальчишка: Ляпидевский, Леваневский, Молоков, Каманин, Водопьянов, Доронин, Слепнев.
Челюскинцев спасли весной, а нынешней осенью все‐таки был пройден насквозь
коварный арктический маршрут: краснознаменный ледорез «Литке» из Владивостока
пробился в Мурманск.
Когда отпускал мороз, Вася ходил на лыжах, и это после книг было самым большим
удовольствием. Для прогулок он выбрал безлюдную улицу Равенства и ходил по ней взад
и вперед, отрабатывая попеременный шаг и повороты через ногу.
Однажды преподаватель физо объявил, что учрежден всесоюзный значок «Будь
готов к труду и обороне».
Теперь на уроках в спортивном зале он принимал нормы: прыжки, бег на 60 метров, гимнастику. Гранаты кидали во дворе выходя на мороз в лыжных костюмах или
телогрейках ‐ у кого что было.
Понемногу отсеивались неумелые, но их было мало. Когда из десяти норм остались
лыжи и плавание, преподаватель велел всем, кто успел в предыдущих испытаниях, собраться в воскресенье на зачет по лыжам. Васе он сказал с глазу на глаз:
‐ Москалев, можешь не приходить. Ты далеко живешь, лишний раз не больно
прогуляешься. Верно? Я у тебя как‐нибудь отдельно, в учебный день, приму.
Что верно, то верно: очень не хотелось тащиться в школу еще и в воскресенье. И
вообще, значки «БГТО» казались чем‐то вроде ордена «Гоп со смыком», который
никогда не существовал в природе. Никто их не видел, они еще только где‐то
готовились в Ленинграде, на как ком‐то Монетном дворе. Сбивало энтузиазм и то
обстоятельство, что плавание все равно не сдать зимой. Преподаватель опросил всех на
честность: «Кто умеет плавать?» Но ведь этак, опросом, вообще все нормы можно
принять.
В эти дни случилось несчастье. Вася почувствовал его еще во дворе, когда
возвращался из школы. У крыльца стоял «Бьюик», на котором папа три дня назад уехал в
район. Машина стояла холодная и пустая.
В прихожей висели чужие пальто, из спальни доносился незнакомый голос. Вася
рванулся туда, но вход преградила тетя Роза.
‐ Там врачи,‐ шепотом сказала она.‐ Папу привезли совсем больного, у него
воспаление легких.
И поселились в доме тревожные запахи лекарств. Одну ночь медицинская сестра
спала в гостиной на диване. Джек не находил себе угла и тихо рычал на чужих.
Папа то бредил, то спал, и Васю не пускали к нему. По утрам Вася притаивался у
спальни, но папиного голоса не слышал. С неспокойным сердцем нырял он в утренний
мороз и еле дожидался часа, когда возвратится домой.
Однажды, как всегда в полдень, он шел из школы своим длинным путем по улице
Ленина и мечтал, что, может, сегодня пустят его к папе.
Вдруг в сером, вялом воздухе словно закричал кто‐то: прямо в глаза впечатался
черно‐красный флаг. Оглушенный Вася с ужасом остановился под ним. Флаг опал
неподвижно, будто сам был мертв, и впереди висели тоже траурные флаги. На
склоненных древках, в жутком сочетании черного с красным, они неровной линией над
балконами и подъездами уходили вдаль, бледнея в дымчатом воздухе. У некоторых
домов стояли длинные лестницы, и люди, стоя на них, укрепляли все новые флаги.
Вася побежал. Побежал вверх по ступеням. Кололо сердце, наверно от проклятого
невроза, а он бежал, чувствуя невыносимую тяжесть зимнего пальто, не вытирая
слез и смертельно тоскуя о том, что так еще далеко до дома. Он бежал, волоча
школьный портфель, и кощунственной сладостью, прерывисто, как пульс, билась мысль, что если папа умер, так весь город погрузился в печаль, весь в его память покрылся
черно‐красными флагами.