Когда игроки не хотят, чтобы шар остановился у борта, то шутливо приговаривают:
«Отбортнись!» Он же кричал в таких случаях: ‐ Отсатанись! Контровую партию он называл
‐ контрреволюционная» партия.
По воскресеньям в биллиардную заглядывали и женщины, чтобы полюбоваться на
подвиги мужей. Но этот военный‚ если мазал шара, матерился, и женщины поск0п
рей пробирались к дверям.
Подольский сказал ему:
‐ Ты поаккуратней, здесь же дети и женщины.
Он в ответ весело пробасил:
‐Разве баб этим напугаешь? Они и не то видали. ‐ Он огляделся, увидел ребят и
скомандовал: ‐ А ну, шкеты, марш отсюда!
Так с ребятами на Басандайке не обращались. При молчании отцов Ким и Виталий
ушли. Вася с Митей, переглянувшись, остались, и военный больше ничего им не сказал.
Позже Вася спросил у отца:
‐ Кто это такой?
‐ Да вот, на смену Подольскому прибыл ‐ Овчинников.
Вася вспомнил разговор зимой:
‐ Значит, снимают Подольского?
‐ Да нет, отзывают в краевое управление, с повышением даже.
Папа говорил спокойно, чуть меланхолически. Прошло в молчании несколько минут, и он цыкнул губами. Вася знал у него эту привычку, это означало, что папа
удручен.
‐ Жалко Подольского, ‐ сказал Вася.
‐ Да‚‐ уже не скрывая грусти, ответил папа. ‐ Хороший товарищ. Надежный
коммунист.
Скоро Подольские уехали в Новосибирск. А через месяц и Вася с Элей собрались
домой. Папа снова ехал в крайком и вез их с собой.
Джек забрался на сиденье «Бьюика», думая, что едут на дачу. Его выгнали из
машины, и он недоуменно ворочал глазами, оглядывая всех по очереди.
На вокзале тетя Роза поцеловала Эльку, пожала Васе руку и нахмурилась, и
улыбнулась невесело, и сказала папе:
‐ Хоть ты‐то возвращайся скорей.
III
Иногда Иван, оставшись в полночь один, сжимал виски ладонями и так сидел с
закрытыми глазами в своем горкомовском кабинете. Но в наступившей тишине не было
отдыха, потому что хоть люди и ушли на покой, а дела, которые они приносили, все
толпились здесь. И все вины, лежащие на нем, Иване, никуда не подевались даже в
ночной тишине.
Открывая глаза, Иван видел прямо перед собой карту, на которой был обведен
красным неровным овалом Томский район.
Каждый день он взглядывал на него: то с лаской, то машинально, то по деловой
потребности. А сейчас район зиял как неверная топь, отграниченная предупреждающей
красной линией. И вязнешь в ней, и затягивает с головой, и скоро дыхнуть будет нечем.
Хорошо хоть, что Вася не остался больше в Томске.
На кой это черт надо, чтобы сын видел отца растерянным?
С чего же все началось? С раскрытия «Ленинградского центра» и «Московского
центра?» Нет, не был неожиданным обвинительный акт против Зиновьева. Каменева, Евдокимова, Гертика, Шацкого, Мясникова. Это были отпетые оппозиционеры, которые много лет атаковали генеральную линию партии.
С постановления ЦК ВКП(б) о проверке партийных документов? Нет, его воспринял
Иван как справедливую необходимость. Разгромленные враги позабились по щелям и
уповают на новый подъем мировой контрреволюции, банды которой лезут на рожон,‐
нацисты, фашисты, самураи. И в ожидании схватки мы чистим себя, обращая свой меч
вовнутрь ‐ на явных, и тайных, и потенциальных союзников мировой контрреволюции.
Все правильно, все как и должно быть.
Так думал Иван.
Но с чего же все началось? С «дела Енукндзе», которое в общей буче промелькнуло
почти незамеченным? Иван прочитал в «Правде», что секретарь ЦИК СССР Енукидзе
получал сигналы о засоренности аппарата ЦИК, но аппарат не почистил. ЦК ВКП(б) исключил Енукидзе из партии с такой формулировкой: перерожденец и обыватель.
Прочитав о «деле Енукндзе», Иван только пожал плечами: в оппозициях человек никогда
не участвовал, чего занесло его в эту кашу?
С чего же начался вихрь комиссий, который пронесся по краю, кое‐где сметая
секретарей райкомов и председателей РИКов, у иных вытрясая партбилеты?
Пожалуй, у этого вихря было сложное зарождение. Тревога, охватившая всех после
убийства Кирова, как‐то незаметно подменилась нервозностью. Иван не раз вспоминал
Васин вопрос: почему оказалось так много убийц Кирова и жили они в разных городах?
Это был, конечно, наивный вопрос, и опытному политику нечего было над ним ломать
голову, и правильно тогда Иван ответил сыну. Но вот, поди ж ты, вопрос‐то вспоминается.
Возникал в сознании шепот Трусовецкого, и казалось Ивану, что нервозность
родилась еще до тревоги, она сквознячком ходила уже на последних заседаниях XVII съезда, когда время подошло к выборам ЦК. Иван ни о чем не расспрашивал
Трусовецкого и не знал. откуда пошли эти разговоры о смене генсека. Он не хотел их
слышать! Он привык к тому, что только оппозиционеры атаковали Сталина, он не хотел
менять генсека, как, наверное, ветераны не хотят менять старое, простреленное, обожженное знамя полка на новое, хотя оно того же цвета и с теми же девизами...
И вот вихрь нервозности докрутился до Томска.
Иван не боялся проверок, он вообще любил привечать гостей. И пусть найдут
недостатки, но он всегда спокоен за главное: за верность генеральной линии партии.
Председатель комиссии ‐ новый второй секретарь крайкома ‐ носил высокую
каракулевую шапку и очки с железными дужками. Он был похож на сельского учителя, у
которого черты интеллигентности потускнели под налетом деревенской опрошенности.
Разговаривал он с добродушной грубостью простецкого и снисходительного начальника и
легонько постукивал собеседника в грудь костяшками пальцев. И, несмотря на
добродушие, эта снисходительность окружала его холодном и отстранила людей на
почтительный шаг.
Три дня комиссия разъезжала по городу, не очень теребя Москалева. А если
проверяющие мало обращают внимания на секретаря, то значит особых провалов не
обнаружено.
Иван спокойно занимался своими делами. В эти дни как раз собрался первый слет
стахановцев Томска ‐ в том же зале Дома Красной Армии, где проходил траурный митинг
после убийства Кирова. Тогда Иван вышел на трибуну совсем больной, встревоженный, разбитый тяжелым известием, и никто не знает, чего стоила ему та прощальная речь. А
сейчас он здоров и бодр.
До начала заседания, ходя по фойе среди рабочего люда, Иван испытывал такое же
чувство, как и в деревне, когда ездил по колхозам с Цехминистрюком: будто добрался до
самой сути. Где‐то разъезжала комиссия, из которой никто почему‐то не пришел на слет, где‐то сквозила тревога, существовали на земле недоуменные вопросы, а Иван будто
стоял на самом фундаменте, где все прочно, надежно и уверенно.
После того, как Стаханов установил мировой рекорд по добыче угля, словно
прорвался трудовой энтузиазм по всей стране. Кузнец Горьковского автозавода Бусыгин, паровозный машинист Кривонос, перетяжчик Ленинградского «Скорохода» Сметанин, ивановские ткачихи Виноградовы, ‐ каждый месяц вскипала слава новых и новых рабочих
имен. И вслед рвались тысячи к трудовому подвигу.
Пусть в Томске нет гигантов индустрии, автозаводов и шахт, но он тоже надежная
ячея в фундаменте социалистического строительства. Вот Москалев пожинает руку
столяру из Моряковского затона Ивану Старостину и спрашивает:
‐ Ну, как, тезка, теперь на мотор не жалуешься?
‐ Но, что вы! Крутится, как черт.
Прежний моторишко не тянул и трех станков, Москалев помог затону раздобыть в
Новосибирске более мощный, и тогда Старостин усовершенствовал свой долбежный
станок и дал, за смену 1740 процентов нормы, заработал за день 98 рублей, вместо
обычных шести. Сейчас к нему подтягивается весь цех.
Лицо у Старостина мягкое, в мелких морщинах‚ хотя он, не стар. Иван давно заметил, что у столяров лица мягкие, добрые, а, например, у металлистов ‐ суровые, решительные.
Может быть, конечно, это субъективное восприятие, но Ивану казалось именно так.
‐ От крепких папирос и цигарок в фойе стоял чад, как стоит он в кузнечном цехе, когда работают горны. И очень привычно было увидеть в этом рабочем чаду кузнеца