Беликова
‐ Иван так и познакомился с ним, на заводе, пробравшись сквозь горячий туман, пахнущий окалиной. Беликов недавно перешел на два горна и увеличил
производительность в четыре раза.
И с ним перебросился Москалев шутливыми фразами, ему приятно было
подчеркивать свое личное знакомство со стахановцами. Каждый партийный
руководитель гордится, хотя бы про себя, знакомством с рабочим человеком. Честное
слово, эта гордость идет от сознания, что рабочие ‐ главные люди государства. А кто ж это
не станет гордиться личным знакомством с : главными людьми?
Несколько странно было увидеть в таком производственном чаду профессора
Кодамова, одного из медицинских светил Томска. Он пробирался через толпу к
Москалеву, рассеивая ладонью дым перед лицом. На слет стахановцев была приглашена
и лучшая интеллигенция.
Когда Иван вышел на трибуну, ему вспомнился Киров, о котором именно здесь
говорил он последнее слово несколько месяцев назад. Но вспомнился не траурный
митинг, а радостный, сияющий Киров на трибуне XVII съезда. И Москалев воскликнул, глядя в переполненный зал:
‐ Мы полны счастьем и гордостью, что живем и боремся в эпоху Сталина, завоевываем радостную, веселую жизнь. И хочется жить, жить без конца! Я бы хотел
спросить профессора Александра Семеновича Кодамова: нельзя ли как‐нибудь продлить
нашу жизнь?
‐ Добьемся! ‐ густым голосом весело сказал профессор, и все захлопали в ладони.
‐ В самом деле, надо это как‐то потребовать от медицинского мира. Вот здесь
собрались наши герои, перевыполнившие планы, свергнувшие старые нормы. А вы какие
нормы будете давать, товарищи медики?
‐ Нормы здоровья, ‐ воскликнул Кодамов.
‐ По ‐ больше здоровья!
Иван приветственно помахал рукой и продолжал:
‐ Нам надо, чтобы лучшие люди медицины продлили нашу жизнь. Товарищи, мы
живем так красиво и радостно, что действительно не хочется умирать, и поэтому мы
вправе предъявить такие требования.
…И вот этот счастливый вечер закончился совсем не так, как надо бы. Еще не
остывший от вдохновения, ‐ Иван едва успел войти домой, как зазвонил телефон.
Председатель комиссии приказывал немедленно явиться.
Слегка встревоженный неурочным вызовом, страдая от собственной торопливости, Москалев прошел через вестибюль горкома, кивнув вытянувшемуся перед ним
сотруднику НКВД, которые после убийства Кирова заменили милиционеров на посту в
горкоме партии.
Второй секретарь крайкома, сидя за москалевским столом, холодно блеснул очками
навстречу. В одном из кресел едва уместился, переваливая бока через подлокотники, громадный, длинноусый член краевой партколлегии, представитель Максима Кузнецова.
На стуле у окна, рядом с Овчинниковым, преемником Подольского, сидел моложавый, ладный парень, тоже член комиссии. Только сейчас до Ивана дошло, что это сотрудник
УНКВД.
‐ Сад‐дись,‐ с досадой буркнул секретарь крайкома, и Москалев опустился в кресло.
‐ И говорить‐то с тобой неохота. Под самым твоим носом раскопали мы гнездо
троцкистов ‐ в индустриальном институте. Твой идеолог Байков даже чаи с ними ганивал.
Что скажешь?
‐Ч‐ч‐черт‐те ч‐что!‐ длинно прошипел от неожиданности Иван. ‐ Надо спросить у
Байкова, разобраться.
‐ Мы ‐ то спрашивали. Стало быть, не в курсе? Стало быть, что называется, политическая близорукость? Так это называется? А?
‐ Сколько мы их тут повылавливали, а вот поди ж ты! ‐ сказал Иван, ища сочувствия у
седых обвислых усов, космато торчащих перед глазами. Но они не шевельнулись.
Он повернулся всем телом и через спинку кресла с укором посмотрел на
Овчинникова, но встретил невинные и чуть иронические глаза.
‐ Дальше, ‐ резко бросил председатель комиссии, будто хлестнул Ивана, чтобы он
возвратился в прежнее положение.
‐ Почему «дело Енукидзе» не обсуждали?
Иван ответил не сразу, и стало тихо, как в пустой комнате. Он вдруг понял, что только
вдвоем они разговаривают, будто сидят наедине. Но уединения нет, и не по себе
становилось от неподвижности людей, их будто не было в кабинете, но они слышали все, они будто не слушали, а подслушивали.
Председатель не стал дожидаться ответа.
‐ Дело Енукидзе учит,‐ сказал он,‐ как честные В прошлом люди попадают на удочку
врага и перерождаются. А секретарь горкома не понял этого важнейшего смысла.
Политическое благодушие!
Словно второе клеймо влепили Ивану, наверное, в душу, потому что там всего
больнее отозвалось.
‐ Скажите‚‐ вежливо вошел в разговор человек у окна.‐ Вы были на банкете у
Сырцова?
…Банкет и Сырцов... Какие‐то пустые, ничего не говорящие слова. Иван собрался
было сухо ответить: «Нет!».. Банкет у Сырцова?.. Медленно стало всплывать
воспоминание, и чем яснее поднималось оно из шестилетней глубины, тем тяжелее
опадало что‐то в душе, может быть, сердце опускалось все ниже.
‐ Был‚‐ сказал Иван.
‐ Вы знаете, что Сырцов хотел открыть Сибирь для иностранного капитала?
‐ Знаю.
‐ Ага!
Иван сидел спиною к спрашивающему и находил в этом горькое удовлетворение: он
как бы пренебрегал допросным тоном сотрудника НКВД, дело которого ловить врагов, а
не допрашивать партийных руководителей. Но это «ага» взорвало его. Он снова
вывернулся в кресле и, гневно глядя на молодцеватого парня, прикрикнул:
‐ Что это еще за «ага»? Что значит это «ага», черт бы вас подрал!
Он сел прямо и сказал председателю комиссии:
‐ Об антипартийных замыслах Сырцова я знаю не от него, а из решения ЦКК по его
делу.
За спиной тот же голос чуть лениво и даже вроде примирительно произнес:
‐ Ну‐у, как тут теперь докажешь ‐ откуда?
Иван с маху хватил кулаком по столу и поднялся в рост. Но вмешался посланец
Кузнецова – медлительным стариковским голосом он сказал:
‐Э, ты там полегше формулируй. А ты, Москалев‚ что нервничаешь? В
оппозиционеры тебя никто не записывает. Но политические‐то ошибки налицо? Налицо.
Продумай их, к своему аппарату приглядись, с Байковым разберись всесторонне...
Садись, садись, чего вскочил?
Старик говорил довольно казенные слова, но самый тон его, ворчливый и
сочувственный, утихомирил Ивана. И показалась ему такой никчемной эта неурочная
возня комиссии. Только что стоял он на самом фундаменте и разговаривал с главными
людьми государства, и душевное напряжение, отданное им, было радостным. А тут
попусту заставляют жечь нервы, и это так случайно и не нужно.
Он опустился в кресло, с непривычной и неуверенной злостью думая о Байкове, от
которого потянулась ниточка.
Полмесяца работала комиссия. К Москалеву забегали то директора‚ то секретари
парторганизаций.
‐ Что делается, товарищ Москалев? – взмаливались они.
‐ Так проработали, так выставили перед людьми что не знаем, как в народ
показываться!
Они просили защиты, и Москалев, сочувствуя им, кричал:
‐ Слабы же вы на расплату! Предупреждаю: не распускайте слюни, не шарахайтесь.
Комиссия уедет, а нам рукава засучивать. Горком даст отпор всем, кто разведет
вокруг себя пустоту и недомыслие!
Пятнадцать дней теребили нервы Ивану и все писали в строку: не отдан под суд
директор фабрики игрушек, зажимавший инициативу стахановцев; район последним
в крае закончил хлебозаготовки и прежде отставал на севе.
Насчет директора Москалев согласился ‐ прошляпил. Но второе ‐ была откровенная
придирка. Да хоть члена Политбюро посади на Томский горком, все равно не догнать
Кулунду по срокам сева и уборки; Ведь северный же район! Но так уж бывает: зацепили
Одну ошибку ‐ и пошли плюсовать всё.
И вот Иван сидит в своем кабинете, сжав ладонями виски, и смотрит на зеленую
карту, притушеванную желтым рассеянным светом люстры. Усталым, неподвижным
глазам кажется, что неровный овал за красной изогнутой, линией колышется, выпучивается; на карты, и кружок города тонет в этом зелено‐желтом колыхании.
Завтра уедет комиссия. Черт‐те что наговорит она Роберту Индриковичу!.. Но такое