Иван, готовясь к разговору, всматривался в него… Тот же неторопливый голос, тот же
тугой выговор та же‚ длинная, тонкая фигура похожая на фигуру Дзержинского; маленькая
острая бородка, не подрагивает, когда двигается подбородок, как будто она твердая и
наглухо влита в него. Все, как и год назад, ‐ в последнюю встречу, только вот‚ лицо стало более нервное, и ироническое выражение глаз пожесточело.
Хотя барабинский секретарь сидел в первом ряду, прямо напротив стола, Эйхе
показывал не на него, а простирал свою длинную руку к пустой трибуне:
‐ Вот образчик оппортунизма. Он почти завершил коллективизацию и думает, что
хлеб к нему потечет без оргработы. Он будет обижаться, если мы применим к нему
суровые меры... Со стороны отдельных работников начинает чувствоваться обида на
крайком за репрессии, применяемые к виновникам плохой работы по хлебозаготовкам, к
либералам. которые своим потаканием потворствовали троцкистско‐зиновьевскому
саботажу. Я должен прямо заявить товарищам: и впредь тех людей, которые будут
относиться с гнильцой к хлебозаготовкам крайком будет карать с суровостью.
Ивану расхотелось с глазу на глаз встретиться с Робертом Индриковичем. Этим же
самым языком с ним уже говорила комиссия. Но одновременно и успокоила речь Эйхе ‐
значит, в Томске напоследок Иван сделал правильно.
‐ Отруководился! ‐ сказала Роза. Хорошо, что отруководился, что переведен в
крайком. Хоть передохнет от неуверенности в себе и сориентируется для новой
самостоятельной работы.
Часть седьмая
НЕПОКРИВПЕННЫЕ ДУШИ
Отныне только два квартала разделяли отца и мать. Для них это был непреодолимый
раздел, и Вася знал, что никогда не увидит их вместе. Но теперь он мог видеть их
на дню обоих, и это было хоть каким‐то подобием нормальной семьи.
Часто перед тем, как заснуть, Вася лежал в темноте и прислушивался, не
возвращается ли мама с позднего совещания. Она там вместе с отцом, но домой придет
одна, пойдет одна по пустынным улицам ночью. Подъезд был гулкий, и даже здесь, на
четвертом этаже, было слышно, как хлопает входная дверь. Со второго этажа слышалось
шарканье ног, а если на третьем этаже кто‐то звонил в свою квартиру, то до Васи доходил
и звон,
только вроде глухого, тихого скрипа.
Томительно было ожидать маму и волноваться за нее с каждым звуком на
лестничной клетке надежда напрягала все нервы ‐ и пропадала, и снова тянулись минуты
во тьме и не давали спать.
Вася не надеялся и даже не мечтал, лишь порой просто воображал себе, как бы это
могло быть: позвякивает ключ в английском замке, и мать с отцом входят вместе
Шепчутся в коридоре, раздеваются ‐ и как будто ничего не бывало: ни Томска, ни тети
Розы.
Гулкое содрогание лестничной клетки прогоняло галлюцинацию, и мама входила
одна, и Вася даже как‐то успокаивался от того, что ничего не изменилось, а главное
потому, что мама благополучно прошла по улицам и через страшноватый ночной туннель.
И теперь уже легко засыпал.
Отец поселился в только что отстроенном стоквартирном доме на площади Эйхе.
Красный проспект здесь круто спускался к Оби. Новый дом стоял в низине да еще отходил
вглубь от линии проспекта, но все равно он господствовал над площадью. Его темно‐
малиновый массив с темно‐серыми полосами колонн и карнизов размахнулся на целый
квартал. Центральная часть верхних этажей отступала от общей плоскости стен, выделяя
мощность граненых углов, схваченных длинными каменными бал‐
конами. Он был похож на дворец. В просторных его подъездах бесшумно ходили
лифты.
Кое‐кто из Васиного дома переехал в этот дом, на пример, Левка Кузнецов.
Вася часто забегал сюда и часок‐другой валялся с книжкой на диване. И если отец
был дома, им обоим одинаково приятно было вот так заниматься своими делами
и чувствовать друг друга рядом. Но все это было не то, что в Томске: там он жил, а
здесь только ходил в гости. Да и Джека не привезли в Новосибирск, продали. Вася
с Элькой были уверены, что сделала это тети Роза, которая недолюбливала Джека.
Нет, материнская квартира была куда роднее. Мама с Элькой поселились вместе, отдав ему бывшую детскую. Тут было все свое, обжитое ‐ и продавленная кровать, и
залитый чернилами стол, и длинная деревянная полка с книгами, повешенная над
кроватью с таким расчетом, чтобы не вставать, а только приподняться,‐ и, взяв любую книгу опять упасть на полушку и читать себе да читать.
После отъезда бабушки в доме появилась Мотя, скуластая сибирячка. Когда она
смеялась, то рот растягивался до ушей полукругом, который точно соответствовал
нижнему обводу лица.
Теперь не надо было торчать в очередях. Вместо прежних укромно приткнувшихся у
магазинов надписей ‐ «Закрытый распределитель», ‐ нарядно ‚заиграли голубым фоном и
желтыми буквами непривычные вывески: «Гастроном». От одного их вида красивее стали
улицы. Мама с совещаний не носила больше бутербродов и конфет. В любом
«Гастрономе» навалом лежали и колбасы, и ветчина, и шоколад.
Мотя притаскивала полные корзины провизии, мама по вечерам иногда садилась с
ней подводить итоги.
‐ А, язви тя!‐ говорила Мотя своим резким, громким голосом.‐ Поди‐ка не возьму
себе.
‐ Что вы, что вы! ‐ ужасалась мама.‐ Я вовсе не хочу проверять вас! Я себя проверяю, чтобы хватило до зарплаты.
Вася ухмылялся‚ слыша из своей комнаты эти разговоры. Когда мама звала Мотю: Мотя, идите, пожалуйста, сюда!
Та появлялась с неизменным вопросом:
‐ Кого ревешь?
Так у них и утвердился постоянный статут взаимоотношений: мама называла Мотю
на «вы» и по имени, а та обращалась к ней на «ты» и по имени и отчеству.
Едва успевал Вася войти в дом и запустить в комнату портфель, чтобы он упал на
кровать, как Мотя кричала из кухни:
‐ Садись‐ка, суп простынет!
‐ Ну‐у, Мотя, зачем же ты налила? ‐ пытался урезонить ее Вася. ‐ Я еще не умылся.
‐ Мойся‐ка да поворачивайся!
Вася усмехался, метал головой и спешил поворачиваться. С осени школа из тесного
домика на проспекте перешла в трехэтажное здание на тихом месте. Теперь Вася
не переходил Красный проспект, а шел по вновь застроенной Коммунистической
улице ‐ мимо серого, со свежей отделкой, здания УНКВД, мимо его многоэтажного
жилого дома, мимо клуба Дзержинского и спортивного клуба «Динамо» имени
Менжинского, потом сворачивая, проходил мимо Краевого управления милиции. На пути
между школой и домом вырос целый городок НКВД. И вполне понятно, что шефом над
школой оказалось именно Управление Наркомата внутренних дел. Ребята радовались
этому, потому что в школе было создано общество «Юный динамовец» и разрешены
тренировки в клубе «Динамо». А главное, что‐нибудь да значило право носить почетную
форму: белые трусы и майки с голубою лентой на груди!
В классе было много новеньких, но ядро его состояло из «старичков», вроде Васи и
Сони Шмидт. Соню приняли в комсомол. Кажется, она была постарше других, и в
середине зимы ей исполнилось пятнадцать лет. Она была единственной комсомолкой в
пионерском классе, который последний год носил красные галстуки.
Оказался вместе и Борька Сахно. Румяный и голубоглазый, буйный, когда можно, и
подтянутый, когда нужно, он весело задирал девочек на перемене.
У Васи такие свободные отношения с девочками не получались. Они в свои
четырнадцать лет были крупные, словно взрослее своих сверстников‐ребят, и что‐то
мешало так бесцеремонно хватать их, как это делал Борька.
Побывав однажды в школе, мама сказала:
‐ Как безобразно мальчишки ведут себя с девочками! Я подумала: неужели и мой
сын опускается до такой пошлости? Мне хочется, чтобы ты на всю жизнь понял, что
ничего нет на свете святее и красивее женщины!
‐ Ладно, прекрасно понимаю.‐ буркнул Вася.
Ему было неприятно, что мама вторглась во что‐то неприкасаемое, для него самого
еще невыразимое никакими словами.