еще в гражданскую войну, и тем удивительнее было, как это название подходит
Новосибирску, как ассоциируется оно с тем факелом, который трагическая рука вознесла
возле дома Ленина.
Театр гордился, что у него есть артист Иловайский. Лида любила видеть на сцене его
взметнувшуюся ввысь фигуру и высокие приподнятые плечи, как сложенные крылья у
орла. Он играл Гамлета, и Лида, конечно, сравнивала его с Качаловым, и все же не могла
так прямо сказать себе: «Далеко ему до Василия Ивановича». Просто это был другой
Гамлет, не юноша, а мужчина, и не столько он был раздираем сомнениями
справедливости своей мести, сколько мучительно обдумывал каждый свой шаг на пути к
ней. Тот юный, мятущийся Гамлет был ей несравненно ближе. И вообще, Качалов ‐ это
совсем другое. Лиде казалось, что он всю свою жизнь, роль за ролью, обнажает перед
людьми собственную душу, не оставив ничего потаенного. И нечего было скрывать перед
людьми в этой богатой и сложной, и гармоничной душе. Наверное, такие души и учат
исподволь человечество прозрачной ясности отношений, о которой мечтал Маркс.
Символ веры ее: прозрачная ясность отношений! Может быть, она возненавидела
Москалева только за то, что он надругался над ее символом веры. Может быть, она
потянулась к Хитаровым потому, что увидела в их семье прозрачную ясность...
‐ Тебе, Лидия Андреевна,‐ спросил Хитров,‐ «Аристократы» не напомнили чем‐то «На
дне»?
‐ Пожалуй,‐ ответила она, подумав.
‐ Как‐то и круг героев схож. И по языковому богатству пьесы близки, и
психологической остроте столкновений, и по какому—то воинствующему гуманизму.
‐ Да‐да... А в третьем акте как органично слита героика с великолепным комизмом!
Надежда Ивановна отозвалась:
‐ Хорошо этот бывший вредитель Садовский сказал о Косте‐капитане: «Какой
человек в люди выходит!»
‐ Да, да‐да,‐ засмеялся Петр Ильич. ‐ А Костя‐то, Костя закричал в отчаянья; «Взяли
гипнозом доверия!»
Они дошли до Почтамта и свернули в Первомайский сквер, недавно разбитый
комсомольцами на пустыре. Пройдя по тропинкам, еще не оформившимся в аллеи, они
вышли на Красный проспект.
Там, где кончался бульвар, невдалеке от Дома Ленина, на месте рабочего с
засученными рукавами, поднявшего молот, стояла теперь статуя Сталина. В длинной до
пят, распахнутой шинели, в военной фуражке. Сталин простирал над Проспектом руку. На
эту статую новосибирцы не собирали денег, не покупали кирпичики. Просто рабочего
обгородили однажды деревянной опалубкой, и когда сняли ее, там уже стоял Сталин.
Скульптуры были одинаковые и размером, и цветом, поэтому подмена как‐то даже не
бросалась в глаза.
‐ Эх, отцы города!‐ тихо проворчал Хитаров. Другого места не нашли. Обязательно
надо ломать да заменять.
Лида порадовалась, что и тут нашла созвучие в душе Петра Ильича, хотя вспомнила, что не кто иной, как Хитаров, первым велел дать в «Советской Сибири» фото только что
установленной статуи... Лида понимала ‐ так требуется.
‐ Да и сделано довольно топорно‚‐ поддержала она.
Надежда Ивановна беспокойно взглянула на обоих.
‐ Уже давно прошли мимо статуи Сталина, помолчав от неловкости, что пришлось
говорить шепотом, как вдруг Петр Ильич, крякнув, сказал:
‐ Эх‐ха, гипноз доверия!
И Лида поняла, о чем он думал. Если бы не господствовал гипноз доверия, о котором
так хорошо рассказал Николай Погодин!.. Так поняла Лида сокрушенное ироническое
восклицание Петра Ильича.
Несколько дней назад она была на заводе «Труд», где выясняла, почему запушена
агитационная работа. Секретарь парткома, неприятно, украдкой, приглядываясь к Лиде, сказал хрипловатым баском:
‐ Ждем, когда райком даст агитаторов. А то своих выдвинешь, а они троцкистами
окажутся, и сидеть вместе с ними ни за что ни про что.
Лида без труда нашла еще схожие факты, их было сколько угодно, ‐ и написала
статью о боязливом секретаре и о других, кто внезапно разуверился в товарищах, с
которыми работал бок о бок долгие годы. Она, зав отделом партстроительства. хотела
помочь партийным кадрам избавиться от гипноза недоверия.
Признаться, вспоминая историю с Кожурихой, она думала, что редактор отложит ее
статью, пока с чем‐нибудь подобным не выступит Центральная печать, и уже собиралась
стучаться в «Правду», уверенная в своей правоте. Однако редактор статью напечатал. Но
она потонула на газетной полосе среди кричащих заголовков: «Гнездо троцкистов и
чужаков», «Идиотская болезнь ‐ беспечность», «Докатились!»‚ «Затхлая атмосфера в
Запсибвнешторге».
А скоро,‐ дело было в апреле‚‐ появилась статья Молотова: «Наши задачи в борьбе с
троцкистскими и иными вредителями, диверсантами и шпионами». Председатель
Совнаркома писал: «Пока есть хоть один вредитель—двурушник в нашей среде, нельзя
забывать об опасности, нельзя успокаиваться, нельзя утешаться, что массы за нами». А
потом «Правда» пришла с передовой: «Беспощадно громить и корчевать троцкистско‐
правых шпионов».
Не было у Лиды сил спорить с Молотовым и «Правдой», да, по существу, с чем же тут
было спорить? Ведь, конечно, надо корчевать шпионов, и громить вредителей‐
двурушников. Только снова мерещился ей призрак упрощенности: разве можно
корчевать так, что коммунисты боятся доверить друг другу даже агитационную работу?
И вот уже два месяца она старается ничего не писать, сама: ее писания ничему не
помогают, а обвинять людей, даже не зная за что, она не может. Она надеялась, что
это просто очередные перегибы, которые частенько бывали у нас во время
политических кампаний, и сама же партия ударит по ним, как била прежде. А пока лучше
редактировать чужие заметки да организовывать у работников крайкома передовые
статьи. А что она может сделать еще? Разве что утешаться благодушными Хитаровскими
словами: «Перегибы отвеются, а доброе зерно останется»?.. Но кто же отвеет их, и когда
это будет?
На другое утро после театра Лида шла в редакцию и думала улучить минутку, может
быть, в обеденный перерыв, чтобы продолжить с Петром Ильичем вчерашний разговор о
Погодинских «Аристократах». Она вспоминала «Блокаду», «Любовь Яровую» ‐ пьесы
двадцатых годов, и думала о том, как быстро растет эпоха, как перерастаем мы идеалы
тех пьес, и в сегодняшнем нашем искусстве уже рождается зрелость гуманизма
победившего социалистического общества. Комиссар Аладьин привносил в революцию
свою личную злость и душевную неустроенность. Любовь Яровая была велика, самопожертвованием, погубив во имя революции мужа. А теперь большевики, как
Громов у Погодина, спасают для новой жизни даже тех, кто сам спасаться не хочет, Эти раздумья успокаивали, казалось, что в них определена основа действительности, а нервозность последних месяцев представлялась лишь взвихренной пылью, которую
ветер вознес над несокрушимой основой.
Войдя в редакцию, она поздоровалась с вахтером и уже прошла было мимо, как он
непривычно поманил ее пальцем и, перегнувшись через барьер, шепнул:
‐ Велено сразу проходить в кабинет редактора.
Обычно вахтер величал редактора по имени‐отчеству.
‐ Что случилось? ‐ спросила встревоженная Лида.
Вахтер пожал плечами и опустился на стул.
Гулкий ствол коридора был пуст и тих. Лида долго шла по нему, стуча каблуками
туфель.
В тишине собралась почти вся редакция. Петр Ильич сидел, как всегда, в одном из
кресел, а за столом редактора поместился представитель крайкома. И Лида услышала то, что уже приготовилась услышать.
‐ Редактор разоблачен и арестован, как враг народа,‐ напряженным голосом сказал
представитель крайкома.‐ Он был связан с врагами народа Грядинским и Усургашевым.
Установлено также, что он причастен к покушению на товарища Молотова, когда
сопровождал его в поездке по Кузбассу три года назад. Вы все помните, как тогда чуть не
случилась аварии с машиной товарища Молотова?
‐ Ох! ‐ ужаснулся кто‐то у дверей. ‐ Он ведь и товарища Сталина сопровождал в