обвинительный доклад. В составе суда ‐ Буденный, Блюхер, Дыбенко, Шапошников. А на
скамье подсудимых ‐Тухачевский, Якир, Уборевич, Эйдеман. Сколько лет бок о бок
таились!
Стало совсем темно, стало жутковато на этой земле, по которой бродят враги... И
вожатые что‐то долго не идут за гитарой. Наверное, успокаивают ребят, взбудораженных
Борькиным отъездом. А Васе невмоготу сегодня разговаривать с Гошей, хочется заснуть
поскорее, чтобы забыть жутковатую тьму, чтобы проснуться нормальным утром, когда
сегодняшний тягостный день станет прошлым.
Утро, действительно, было бестревожным и свежим. После завтрака первый отряд
избрал председателем совета Гену Уточкина. Он всем нравился за спокойствие даже в
спорах и за доброжелательство; хотя в нем не было эффектной Борькиной ‐ лихости.
Когда его выбирали, он смущенно шевелил широкими и лохматыми, как у старика, бровями.
Но Вася едва дождался воскресенья, чтобы поговорить с папой. Ему все мерещился
портрет Тухачевского, со смуглым, надменным лицом, с маршальскими звездами на
петлицах, с двумя орденами на груди.
Гоша все‐таки загнал Васе ежа под череп, и там кололась и кололась мысль: человек
не жалел жизни защищая страну, страна дала человеку весь почет, какой могла дать; так
какая же логика привела его к предательству? Может быть, замнаркома хотел стать
наркомом? Но это больно уж ничтожный шаг. Хотел стать на место Сталина? Но уж
слишком много тех, кого называют теперь врагами народа, ‐ а место всего одно.
Стремился восстановить буржуазную власть? Но зачем же сражался с беляками?
В воскресенье опять приехали родители. Они шли кучно из глубины леса, от главных
ворот. В их массу врезались верткие фигурки, и под этими пулевыми ударами
масса раскалывалась‚ распадаясь по разным дорожкам. Вот и новый председатель
совета отряда прошел со своим отцом, который после душного автобуса расстегнул
гимнастерку и обмакивался военной фуражкой с синим верхом.
‐ Еще нету? ‐ счастливо крикнул он Васе.
Вася пожал плечами. Он посматривал не на ворота, в противоположную сторону ‐ на
берег, потому что папа, приезжая в санаторий, приходил к нему береговой тропинкой.
Ему надоело угадывать отца за каждым деревом. «Ладно‚‐ подумал он.‐ Не придет, так
сам к нему съезжу после обеда».
Когда строем пошли в столовую, в пару с Васей встал Гена Уточкин и тихо сказал:
‐ Я моему отцу говорю: вот Вася Москалев. А он говорит: вчера к нам привезли
какого‐то Москалева.
‐ К ним привезли?
‐ Ты ничего не слыхал про отца? Может, это другой Москалев?
‐ Другой, наверное.
Вася хлебал борщ из свежих овощей, и не было вкуса, будто хлебал воду. Он женил
котлету, и вялые челюсти ленились перемолоть ёё легкие волокна и глотка не хотели
глотать. Он залпом выпил компот ‐ потому что во рту пересохло, и побежал из столовой.
‐ Гоша я к отцу съезжу, ладно? ‐ спросил он.
‐ Не приходил? Съезди, ‐ разрешил Гоша. ‐ Да ты что чудак. Впервые, что ли, он не
приходит?
На полном ходу, нацелясь издали, Вася проскочил мимо кола.
Хотя и в лесу было тихо и безлюдно, но здесь тишина
зазвенела. как телеграфные провода. Вокруг клумбы Медленно кружился на
велосипеде сержант НКВД.
Он остановился, не слезая с седла, только уперши и землю вытянутый носок сапога, и
спросил:
‐ Куда, мальчик?
Вася соскочил с велосипеда и высокомерно ответил;
‐ К себе.
‐ Ты тут живешь? ‐ все так же приветливо спросит сержант.
Отец тут живет.
‐ Как фамилия?
‐ Москалёв‚ сказал Вася с настороженным вызовом.
Сержант усмехнулся и, оторвав руку от руля, сдвинул на затылок фуражку со
вспотевшего лба:
‐ Москалев тут не живет.
‐ Еще что?! ‐ грубо сказал Вася, раздражать от спокойствия сержанта.
Окно отцовской комнаты было закрыто, как и в прошлый раз, и так же поигрывали на
нем солнечные полукружия. Но почувствовал Вася, что комната пуста и стекло холодно
поблескивает сегодня, как будто оно изо льда.
‐ Москалев тут больше не живет, ‐ повторил сержант. ‐ Поезжай назад! ‐ И
сочувственно спросил:
‐ Ты из пионерлагеря?
‐ Сегодня нет, так завтра приедет ‐ крикнул Вася.
‐ Поезжай‚ тут нельзя быть, ‐ строго сказал сержант и, подождав, пока Вася сядет в
седло, оттолкнулся носком и поехал вокруг клумбы.
… Ноги были мягкие, безвольные, и странно, что им поддавались педали. И тишина
теперь непрерывно звенела. Деревья наплывали на встречу, прямо перед глазами, а
казалось, что они все уходят в сторону, да только не могут уйти. Все неподвижно
кружилось и было неправдашним, таким четким вырисованным, как бывает на картине, а
не в природе. Так просветлённо видится сквозь слёзы, хотя Вася не плакал. Крапива в
лощине виднелась каждым листком, всеми косыми зубчиками. На круглом клейме четко
чернели буквы: « Новосибирский мясокомбинат». Стенки из ящиков и ржавый лист на
крыше, загнутый с краев, чтобы стекала вода, ‐ были, как декорация, освещённая
неестественно ярко. А Вася глядел на нее из темноты.
Гоша, как часовой стоял в траве возле своего домика, лицом к берегу, от которою
приближался Вася.
‐Ну, как? спросил он.
‐Не приезжал сегодня.
‐Ну‐ка, ну‐ка, пойдем, ‐ сказал Гоша и повел велосипед.
Они вошли в прохладный сумрак и сели на койку. Вася с такой же четкостью деталей, как на ходу рассматривал зубчики крапивы, рассказал о своей встрече с сержантом из
НКВД.
‐ Ты погоди расстраиваться, сказал Гоша.
‐ Может, какое недоразумение. Я тоже постараюсь выяснить, что да как.
Еще ничего не было известно в точности, во всем лагере только Генка да Гоша знали, что, кажется, что‐то случилось. Но Васе казалось, что все окружающие отодвигаются от
него, куда бы он ни ступил. Все приглушено, затуманено, и один он выхвачен
беспощадным светом, выделен изо всех и отделен.
Перед отбоем он поплелся за Гошей на скамеечку. И опять все было нарочито, как
сон, как знакомый сон. Гоша уже так опускал лицо в ладони, и глухой голос из‐за ладоней
тоже Вася слыхал:
‐ Звать Иван Осипович. Из крайкома. Все сходится? А?
Одним плечом Вася почувствовал крепкую руку Гоши, а другим ‐ его теплую, твердую
грудь. Лучше бы не обнимал его Гоша, так почти невозможно сдерживать слезы.
‐ Выше голову, председатель совета лагеря! ‐ сказал вожатый. ‐ Я‐то знаю, что ты
настоящий пионер!
А из темноты улыбался отец, кудрявый, молодой, в расшитой украинской рубахе. И
Вася шептал ему: «Ничего, еще много есть надежды».
Откуда может знать сержант всех, кто арестован, а кто жив‐здоров? Может быть, папа просто уехал в командировку. Может быть, на него только поступило Дело, а не он
сам привезен. Но если и привезли его, то тетя Роза что‐то предпринимает. Есть, наконец, Эйхе‚ который не даст в обиду члена крайкома. Сколько еще надежд впереди!
А наяву продолжал повторяться знакомый сон. Гоша отпустил Васины плечи, слился
со стеной.
‐ Послушай, Вася, такие... всякие... разговорчики отец с тобой не вел?
‐ Никогда! ‐ тотчас воскликнул Вася.
‐ Я думаю, они не хотели втягивать своих детей, потому что знали ‐ дело их
ненадежно. Губить детей не хотели.
Это шел разговор не о том отце, который улыбался у клумбы, а о том, которого никто
не знает, кроме скрытой кучки врагов. С нервным, болезненным любопытством Вася
пытался представить себе того, другого.
‐ Помнишь, он обещал вожатым зарплату прибавить? ‐ Вдумчиво спросил Гоща.
Может, это был сознательный расчет на компрометацию крайкома? Вот, мол, какая мы
власть: обещаем впустую?
Васю поразила эта мысль. Муча себя, он захотел во что бы то ни стало увидеть отца
другим... Неужели он был другим?.. '
‐ А с формой помнишь? ‐ тихо выкрикнул он, как будто в отчаянии сознаваясь в
собственном преступлении.
‐ Вот, вот! ‐ ухватился Гоша. ‐ Юнгштурмовки! Форма ротфронтовцев. Зачем, скажи, отменять ее было? Вот видишь, это лишь то, что мы с тобой знаем. А мы с тобой ни черта