царского двора. Голод свободно, как ветер, разгуливал по несчастной стране.
На квартире у Москалевых я жила в отдельной комнате, принадлежащей раньше
тебе, Иван. Ты «подался аж у Питер»,‐ как объясняла Елена Ивановна и комната все равно
пустовала. Впервые за много лет я могла сколько хотела оставаться наедине с собой. И я
читала, читала, и меня потрясал контраст между богатством светлой и чистой мудрости, накопленной в книгах, и бессмысленным разрушением жизни наяву. И я шептала про
себя, будто молилась: «Где вы, светлейшие умы человечества, где ваши могучие, честные руки? Кто из вас придет, чтобы смести все гниение, и показать нам совсем новый
путь? Вы сейчас нужны как никогда!»
С вестью о революции я вдруг словно вырвалась и задышала, хватая свежий, свободный воздух, которого, оказывается, вокруг бесконечно много. Я повела своих
учеников на митинг, вместе со взрослыми, мы все нацепили красные банты. Я смеялась и
кричала от счастья и, шутя, шептала себе: «Это дошла моя молитва!»
Потом мы услышали что власть в Петрограде захватили большевики. Исчезли
исправник и земский представитель со всею своей управою. И я вдруг почувствовала, как
выросло мое достоинство.
Я всегда замечала, что чем беднее родители моих учеников, тем с большим
уважением они относятся ко мне. И теперь именно они пошли в ревком и комбед, и я
вместе с ними стала уважаемым человеком.
Меня смущало что среди новой власти на местах совсем мало интеллигенции я
пристально вглядывалась в новых руководителей России читала все брошюры Ленина
,какие только могла достать, и было так хорошо. что в этих революционных и очень
демократичных брошюрах бился такой могучий интеллект, проникнутый высокой
культурой какой я встречала разве лишь у Герцена да Чернышевского.
Вот кто из светлейших умов человечества пришел в тот момент, когда он был нужен
как никогда.
Было так хорошо, что Ленин ‐ свой, интеллигент, что во главе учительства стоит
блестящий критик и публицист Луначарский, что Горький сотрудничает с Лениным, а Блок
остался в Петрограде с большевиками и Качалов по‐прежнему живет в Москве ‐ он тоже с
революцией.
Однажды весной, в такой же день, когда в сосульках суетились искры, отворилась
дверь и вошел ты. Все тогда еще были живы ‐ здоровы. Осип Петрович первый увидел
тебя, не спеша поднялся из‐за стола и пошел навстречу, раскрыв объятия.
Все засуетились, начали заново ставить самовар и накрывать на стол. Только я
осталась сидеть, не придумав себе дела, и растерянно ответила на твое холодное
приветствие. Ты, конечно, мечтал встретиться только с родными, а тут оказалась
посторонняя.
Потом ты сидел на отцовском месте во главе стола, свежий после мытья, в белой
косоворотке, распахнутой на груди, с влажными кудрями. которые тонкими колечками
падали на лоб, и ты нетерпеливо заглаживал их кверху. Ты был большой и кудрявый, как
Осип Петрович, красивый и властный, как Елена Ивановна.
‐ Ваня, а что ты за начальник будешь? ‐ полюбопытствовала Елена Ивановна.
‐ Вроде предводителя дворянства , ‐ усмехнулся ты и чуть повел в мою сторону
глазами, не посмотрел, а чуть повел глазами из‐под ресниц.
‐ У меня, мама, мандат губернского комитета большевиков.
За весь разговор ты не взглянул на меня, но я чувствовала, что ты все время имеешь
в виду мое присутствие и немножко красуешься передо мной. А я часто украдкой
взглядывала на тебя ‐ на незнакомого юношу с твердыми губами и упрямыми скулами,‐
меловского предводителя большевиков.
Когда все поднялись из‐за стола, ты впервые взглянул в упор и спросил:
‐ Не хотите к нам в партию? Нам очень нужны учительницы.
С тех пор простая дивчина из Тернов приобщилась к великому товариществу, которое на своих плечах несет революцию. Я слабая, но я много могу вынести. Я никогда
не опущу плечи для того, чтобы свою долю тяжести переложить на других...
...Вот я и поговорила с тобой, Иван, вспомнила свою жизнь и успокоилась. И силы
неслышным током уже наполняют упругостью одрябшее тело. И Таня спит, и Елена
Ивановна дышит ровно.
Только вот голый коник темнеет в углу‚ и ты еще не знаешь об этом. И мы ничего не
знаем о тебе. Нет, беды еще не отпустили семью. Они тогда отпустят совсем, когда ты
придешь в Батраки, разогнав кулацкие банды.
III
‐ И лестница из камня! ‐ поднимаясь по ступенькам, удивлялась Елена Ивановна.
‐ Недаром в сказках говорится: палаты каменные.
Иван первым вошел с площадки в темный коридор. Лида шагнула следом и
впотьмах ткнулась чемоданом в его спину. Заворчала Елена Ивановна, упершись узлом в
Лиду. Таня в череду была последней, ей и места не хватило войти ‐ осталась в дверях.
‐ Ладно, вечером обзнакомимся‚ ‐ раздался быстрый голос, и с ними разминулась
чья‐то тень.
Таня, чтобы дать дорогу, отступила на площадку. Человек приостановился и сказал:
‐ Здравствуйте. На свету стало видно его: красивый брюнет с худой длинной фигурой, которую ловко охватывала до пояса кожанка.
Он подождал, пока Таня войдет, закрыл снаружи дверь, и шаги его заскакали по
лестнице.
‐ Кто ж это будеть, такой удалый? ‐ полюбопытствовала Елена Ивановна. Да погодите
трошки! Дайте привыкнуть со свету. А то заблудиться в вашем терему.
Иван любил окатить человека нечаянным изумлением. Он опять остановился, чем
вызвал новое столкновение в шествии, ‐ и вырвал из темноты прямоугольник света.
Улыбаясь, он пропустил женщин в распахнутую дверь и остановился на пороге.
В огромное окно било солнце. Его крупные блики лежали на дубовом столе, на синих
табуретках. Оно нагрело до духоты эту запертую комнату.
Иван раскрыл окно, и свежий майский ветерок заполоскался в застоявшемся
воздухе.
При виде черной железной кровати навернулись у женщин слезы, потому что им
враз вспомнилась соломенная постель, раскинутая от кута до коника.
А дальше была еще смежная комната. Там стояла кровать с никелированными
шишками, которые стреляли лучиками, стол с тумбочками на коротких ножках И два
гнутых венских стула с плетеными сиденьями.
Но и это было не все.
Иван опять вывел семейство в коридор и остановил его в тупике. Елена Ивановна и
Лида увидели красные стены, белую ванну и черный столб колонки для подогрева воды.
‐ Что же это будеть? ‐ задумчиво, будто решая загадку, задала Елена Ивановна свой
излюбленный вопрос и обрадовано кинулась к колонке: ‐ Грубка! Это ж баня, что ли?
‐ Это называется ванная,‐ пояснила Лида.
‐ По‐городскому значит ‐ банная, ‐ удовлетворенно сказала Елена Ивановна. ‐ Наново
все заучивать надо, а то скажут: вот, мол, тюху‐матюху из деревни привезли.
Она подержала ладонь у холодной колонки и заплакала, утираясь кончиками
платка, торчащими под подбородком:
‐ Не дожил отец наш, царствие ему небесное. Хоть бы вздохнул тут, хоть бы на сына
порадовался. Хоть бы мне напоследок слово прощальное сказал. Помер в чужом месте и
лежит одинешенек. И на могилу‐то к нему не дойдешь...
Иван давно с тоскою ждал этой минуты и все думал: как тогда повести себя? Может, вместе с матерью дать волю своей горести? Вот уже сколько дней горе вдруг подымалось
из глубины и палило душу, и заставляло уходить от всех ‐ чтобы в одиночестве стереть со
злостью слезу.
Иван бережно сжал истощенные плечи матери:
‐ Теперь что уж убиваться. Дальше жить надо.
‐ Без отца уж надобно налаживать житье, ‐ покорно отозвалась Елена Ивановна и, ссутулившись, первая вышла в коридор; оттуда донеслось ее бормотание: ‐ Тепереча ты у
нас, Ванюшка, набольшим остался.
Горько было Ивану, и все же он в душе усмехнулся... Батька! Слышишь, как наша
мать передает мне твою долю? Мы‐то знаем с тобой, что такое быть «набольшим» у
нашей матери. Уж покомандует она в доме всласть, только поворачивайся,
«набольший»!
Из дальней дали будто овеяло Ивана дрожжевым запахом ржаных блинов, политых
коровьим маслом. Вспомнились горячие булки из пшеничной крупчатки ‐ как мать метала