Афра вдруг взвилась на дыбы. Она не привыкла к ударам хлыста, да еще к таким сильным, какой получила сейчас; вообще ей сегодня доставалось от своей нетерпеливой хозяйки, и не будь Евгения такой превосходной наездницей, ей пришлось бы нелегко с этим горячим, легко приходящим в возбуждение животным. Небольшим усилием она сдержала коня, но темные тонкие брови молодой женщины остались сдвинутыми, и губы были крепко сжаты, словно от сильного гнева, — то ли оттого, что Афра оказывала сопротивление, то ли по какой-то другой причине, сказать было трудно.
Тем временем она достигла хутора, расположенного в долине, в получасе езды от их виллы, и стала взбираться на гору, но не по той крутой тропинке, по которой она тогда спускалась с Артуром и которая, конечно, была недоступна для всадников. Недалеко от нее шла проезжая дорога, гораздо более пологая. Несмотря на это, лошадь, не привыкшая взбираться на горы, неохотно подчинялась ее понуканиям, и Евгения, взобравшись наверх, должна была остановиться, чтобы дать ей отдохнуть.
Туман, некогда покрывавший горы, давно исчез, и солнце заливало их ярким светом, как будто здесь никогда не бушевала буря и окрестности не тонули в сплошном тумане. Долины еще лежали в тени, и тем яснее обозначились, тесня друг друга, освещенные солнцем бесчисленные вершины лесистых гор, а лес сливался в одно сплошное зеленое море, тянувшееся до самого горизонта. Темные ели принарядились свежей зеленью, а у подножия на скалистом грунте между корнями и горными расщелинами, куда только ни глянет глаз, все цвело и благоухало, шумели ручьи, низвергаясь в долины, журчали источники, и над ними расстилалось голубое безоблачное небо. Все кругом сверкало и блестело, все дышало привольем и простором, казалось, что эта вновь пробуждающаяся к жизни природа должна исцелять любые раны, вселяя в людей ощущение свободы и счастья.
А между тем взгляд молодой женщины был так серьезен, черты лица так болезненно напряжены, как будто во всей окружающей ее красоте таилось скрытое страдание. Должна же она вздохнуть с облегчением при мысли о близкой, прежде чем наступит следующая весна, свободе! Почему же она не могла радоваться? Почему при воспоминании об этом чувствовала какую-то странную боль в сердце? Неужели эта боль была продолжением той муки, которую она испытала в тот час, когда прозвучало первое слово о разлуке и она согласилась на нее? Ведь она так страстно желала разрыва и возвращения к своим; ведь она так страдала от этих оков и после того дождливого туманного дня не могла уже их выносить. До тех пор она мужественно и безропотно весла свое бремя, считая, что поступает так во благо семьи, ненавидя тех, кто принудил ее пожертвовать собой, но с тех пор что-то в ней изменилось. С того часа она почувствовала тайный душевный разлад, в ней происходила борьба с чем-то грозным и неизвестным, что возникло в самой глубине ее сердца, чему она ни за что на свете не хотела подчиниться, и все-таки оно влекло ее, а сегодня утром привело на это место, — она, дочь барона Виндега, забыв этикет, явилась сюда одна, без слуги, всегда сопровождавшего ее. Она не хотела иметь свидетелей, да и хорошо, что их не было, потому что, когда она, залитая чудным весенним солнцем, одиноко остановилась на вершине, ее охватила тоска о том таинственном, полном очарования часе, когда их окружал туман, над ними проносились тучи и шумели зеленые ветви ели, а в долинах и ущельях бушевала буря, и когда те большие темные глаза впервые распахнулись навстречу ей и она почувствовала, что их обладатель способен стать совсем другим, если будет любим и полюбит сам. И вместе с этим воспоминанием в ней пробудилось нечто такое, чего Евгения Берков никогда не чувствовала и что только жена Беркова научилась понимать, — горе более ровное, но зато и более глубокое, чем то, которое она до сих пор испытала; она закрыла рукой глаза, из которых неудержимым потоком хлынули слезы.
— Госпожа Берков!
Евгения вздрогнула, и в то же время Афра, испуганная чужим голосом, сделала скачок в сторону; но в одно мгновение сильная рука схватила ее за повод и заставила остановиться. Перед ней стоял Ульрих Гартман.
— Я не знал, что лошадь так пуглива, — сказал он, как бы извиняясь и глядя с тревогой и изумлением на молодую амазонку, которая так твердо сидела в седле.
Евгения быстро провела рукой по лицу, чтобы скрыть следы слез, но поздно: ее слезы были, конечно, замечены, и при мысли об этом яркий румянец вспыхнул на ее щеках. В ее голосе послышалось негодование, когда она быстро и повелительно сказала:
— Оставьте повод! Афра не привыкла, чтобы ее держали посторонние, и очень легко пугается. Вы подвергаете и меня, и себя опасности!
Ульрих послушно отступил на несколько шагов. Евгения ласково погладила лошадь, которая ржала и билась от прикосновения чужой руки, силу которой она, однако, сразу почувствовала. Ласка хозяйки тотчас успокоила ее.
Между тем Гартман не спускал глаз с молодой женщины, которая казалась сейчас еще интереснее обычного: темная амазонка, такая же шляпа на белокурых волосах, прекрасное, покрасневшее от слез лицо, спокойная уверенная осанка, которая, несмотря на беспокойство Афры, ни на минуту не изменилась, подчеркивали ее блеск. Вся фигура ее на прекрасном коне была подлинным олицетворением силы, красоты и грации.
— Вы были здесь наверху, Гартман? — спросила Евгения в тайной надежде, что он только что взобрался наверх и не видел ее слез. — Я не заметила вас.
— Я стоял по ту сторону! — сказал он, указывая на опушку леса, которой она не могла видеть, пока взбиралась на гору. — Я видел, как вы поднимались на гору, и хотел дождаться вас.
Молодая женщина собиралась уже проехать мимо него в лес, но остановилась, удивленная.
— Дождаться меня? — переспросила она. — Зачем?
Ульрих уклонился от ответа.
— Вы одна? Совсем одна? Прежде вы всегда ездили в сопровождении слуги.
— Сегодня, как видите, я без провожатого.
Ульрих быстро, но с большой осторожностью снова очутился около лошади.
— В таком случае вы должны вернуться сейчас же! Я провожу вас, пока не скроются из виду рудники.
— Зачем? — спросила Евгения, еще более изумленная этим предложением и мрачным видом молодого рудокопа. — Разве в этом лесу так опасно?
Ульрих внимательно посмотрел на нижнюю лесную дорогу, часть которой была видна отсюда.
— Мы были на чугунном заводе там, наверху, — наконец медленно произнес он. — Я и несколько товарищей… Я прошел ближайшей дорогой по тропинке, потому что хотел вернуться пораньше, остальные же идут по дороге и могут вам встретиться, а потому я лучше останусь при вас, на всякий случай.
— Я не труслива, — сказала Евгения решительно, — к тому же надеюсь, что меня не станут оскорблять. Я знаю, что вышло столкновение с рабочими, но меня уверили, что это пустяки и все скоро уладится.
— Значит, вам солгали! — резко прервал ее Ульрих. — Здесь не может быть и речи о примирении! Господин Берков объявил нам войну, или мы ему, что одно и то же, борьба началась и не кончится до тех пор, пока один из нас не падет. Это говорю вам я, а уж лучше меня едва ли кто знает суть дела.
Молодая женщина слегка побледнела, услыхав подтверждение своих опасений, однако дерзкий и высокомерный тон этих откровений оскорбил ее, и она сказала холодно и надменно:
— Ну, если дела приняли такой оборот, то я ни в коем случае не могу согласиться, чтобы меня провожал и защищал человек, который открыто и дерзко признает себя врагом моего мужа; я поеду одна.
Она хотела двинуться вперед, но Ульрих, следивший за каждым ее движением, преградил ей дорогу.
— Остановитесь, госпожа Берков, вы должны взять меня с собой.
— Должна? — Евгения гордо подняла голову. — А если я не хочу?
— В таком случае, я умоляю вас.
Это был тот самый резкий переход от высокомерной угрозы к покорной мольбе, который уже однажды обезоружил Евгению, и теперь он смягчил ее негодование. Она взглянула на молодого рудокопа, смотревшего на нее с явной озабоченностью.
— Я не могу принять вашего предложения, Гартман! — твердо сказала она. — Если ваши товарищи в самом деле зашли так далеко, что я подвергаюсь опасности услышать оскорбления, то думаю, что все это дело ваших рук, а от человека, который питает к нам такую ненависть…
— К нам? — стремительно прервал ее Ульрих. — Я не питаю ненависти к вам, и вы, конечно, не будете оскорблены. Никто не посмеет и слова произнести против вас, пока я с вами, а если бы кто и осмелился, то это были бы его последние слова. Возьмите меня с собой!