Евгения Марлитт - В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

Донна Мерседесъ не знала женской прислуги въ домѣ Шиллинга, но думала, что непремѣнно запомнила бы это окаменѣвшее отъ печали и скорби лицо, еслибы хоть разъ его встрѣтила. Но она никого объ этомъ не разспрашивала и во все время тяжкаго испытанія говорила только о самомъ необходимомъ.

Такъ прошло много дней въ неописанномъ страхѣ и волненіи, – еще одна ужасная ночь, во время которой каждую минуту боялись, что вотъ, вотъ замретъ слабое дѣтское дыханіе и послѣ которой наступило прекрасное ясное утро, и яркій свѣтъ солнца озарилъ возращеніе малютки къ жизни – маленькій Іозе былъ спасенъ. Общая радость была велика. Негры кривлялись, какъ безумные, а Люсиль въ своей радости была такъ же сумасбродна, какъ прежде въ горѣ. Снова тщательно причесанная, въ свѣтломъ платьѣ съ свѣжими розами въ волосахъ и на груди, съ букетомъ въ рукахъ, граціозная и разряженная, какъ баядерка, впорхнула она утромъ въ комнату больного и, очевидно, хотѣла броситься къ нему и осыпать его постель сильно благоухавшими цвѣтами; но бывшіе тамъ въ это время доктора энергично воспротивились такимъ бурнымъ выраженіямъ радости, чего маленькая женщина никакъ не могла понять и очень оскорбилась подобнымъ отношеніемъ къ ея материнской любви. Она сердито повернулась къ нимъ спиной и убѣжала надувшись, – опасность миновала, и теперь можно было быть невѣжливой съ ними.

Донна Мерседесъ крѣпилась цѣлый день; она удержала слезы счастья и невыразимаго облегченья. Но наступилъ вечеръ; баронъ Шиллингъ ушелъ въ мастерскую, Люсиль пила чай съ Паулой въ своихъ комнатахъ, а Дебора отправилась имъ прислуживать.

Хотя былъ только девятый часъ, но было очень темно, такъ какъ небо покрылось темными тучами. Только вдали за рядами домовъ вспыхивала время отъ времени яркая молнія, чтобы тотчасъ же погаснуть въ знойномъ удушливомъ воздухѣ.

Маленькій Іозе спалъ тихимъ крѣпкимъ сномъ; онъ въ своей бѣлой обшитой кружевами рубашкѣ покоился на подушкахъ, какъ безжизненный восковой херувимъ… Донна Мерседесъ стала на колѣни у его постельки и тихо положила свою правую руку на его холодныя ослабѣвшія рученки. Наконецъ, она была одна съ нимъ, наконецъ, могла наглядѣться на это личико, обрамленное бѣлокурыми локонами, хотя теперь оно осунулось и поблѣднѣло, а глаза ушли глубоко во впадины; должно же оно снова округлиться, расцвѣсти и стать такимъ же милымъ, какъ прежде. Она положила голову на бѣлое одѣяло, покрывавшее маленькое, слабо дышавшее тѣльце, и беззвучное, но сильное и облегчающее рыданье потрясло все ея тѣло.

Ночной вѣтерокъ, проносившійся черезъ кусты розъ въ переднемъ саду, теплый и ароматичный, проникалъ въ комнату и шевелилъ занавѣсками, – Мерседесъ слышала, какъ шуршали шелковыя складки, но ей послышался также шелестъ платья по каменному мозаиковому полу галлереи, и вдругъ чья-то рука схватилась за подоконникъ.

Донна Мерседесъ вздрогнула, – это было то же блѣдное лицо. Незнакомая женщина съ тяжелой сѣдой косой, положенной въ видѣ діадемы, съ черной шалью на плечахъ, повидимому только что окутывавшей голову, стояла у окна, держась за раму.

– Умеръ?! – простонала она, какъ будто задыхаясь.

Мерседесъ поднялась, – видъ этой женщины, звукъ ея голоса, обнаруживавшій тяжелое мучительное страданіе, тронули ее. Она быстро отрицательно покачала головой и направилась къ окну – но женщина быстро отступила въ темноту; она видѣла только, какъ нахмурились густыя брови надъ сверкавшими глазами и большія бѣлыя руки быстро накинули платокъ на голову, и незнакомка исчезла, какъ привидѣніе.

На этотъ разъ донна Мерседесъ хотѣла и должна была выяснить это. Она поспѣшила въ примыкавшую къ салону дѣтскую, въ которой были открыты окна и не было огня. Она насколько было возможно высунулась изъ окна, но въ непроницаемой темнотѣ невозможно было разглядѣть ни одного предмета, только минуту спустя она услыхала, какъ заскрипѣла калитка, выходившая на бульваръ.

– Только я знаю навѣрное, – это былъ мужчина, – сказалъ вдругъ мужской голосъ совсѣмъ близко отъ нея.

– Ты не можешь не спорить, старый дуракъ, – возразилъ сердито другой, принадлежавшій камердинеру Роберту.

– Ты, можетъ быть, станешь еще утверждать, что это былъ покойный Адамъ? Это была женщина, это вѣрно, – я засталъ ее здѣсь еще разъ два дня тому назадъ.

Окно, у котораго стояла донна Мерседесъ, было крайнее; оно примыкало къ сѣнямъ и находилось близъ главнаго подъѣзда, куда только что вышли говорившіе.

– Хотѣлъ бы я очень знать, что же ей здѣсь нужно, – продолжалъ слуга, – однако вѣрно то, что она ходитъ на галлерею и заглядываетъ въ комнату больного.

Онъ тихо и насмѣшливо засмѣялся.

– Это конечно не глупо, и нашъ братъ дѣлаетъ тоже!… Тамъ, точно на театрѣ, – черныя арабскія рожи, спальня, украшенная какъ будто для короля Марокко и бездна фальшивыхъ драгоцѣнныхъ камней… Гордая барыня стоитъ на колѣняхъ подлѣ больного принца, а нашъ господинъ сидитъ при этомъ, какъ часовой и не спускаетъ глазъ съ колѣнопреклоненной, какъ будто хочетъ изобразить ее на картинѣ… Онъ слишкомъ ужъ усердствуетъ, сидитъ тамъ день и ночь, а у барыни должно быть нѣтъ ни стыда, ни совѣсти, что она допускаетъ это и нисколько не стѣсняется насъ, – вѣдь ужъ весь домъ потѣшается надъ этимъ. Я думаю, ей было бы пріятно, чтобы хозяйка не возвратилась болѣе – въ домѣ Шиллинга тепло и выгодно. Знаешь, Фрицъ, вотъ было бы смѣшно, еслибы наша госпожа вдругъ неожиданно вернулась и увидала бы все это въ окно.

Онъ говорилъ, понизивъ голосъ, почти шопотомъ, и всетаки каждое изъ этихъ гнусныхъ словъ раздавалось въ ушахъ молодой женщины, какъ ударъ молота. Голоса умолкли, а она все еще стояла, какъ окаменѣлая, закусивъ нижнюю губу.

Она увидала въ отворенную дверь, что Дебора вошла въ комнату больного, и сама отправилась туда.

Когда она вошла, негритянка задрожала, – такой бывала ея покойная госпожа въ гнѣвѣ; такъ же демонически сверкали ея глаза, такъ же бывала она блѣдна, точно въ ея прекрасномъ тѣлѣ не было ни капли крови, и тогда наказанія виновныхъ бывали жестоки, и никогда ни на іоту не отступала она отъ назначеннаго.

Донна Мерседесъ вытерла носовымъ платкомъ губы, которыя она закусила до крови, молча указала негритянкѣ сѣсть подлѣ кровати спящаго ребенка и пошла вонъ изъ комнаты. Ей нуженъ былъ воздухъ, – она задыхалась въ этомъ домѣ.

Она прошла мимо ярко освѣщенныхъ статуй; Афродита и Эросъ лукаво улыбались со своихъ пьедесталовъ на молча проходившую мимо нихъ прекрасную женщину, которая съ плотно сжатыми губами, раздувающимися ноздрями и съ пылающимъ взоромъ подъ сурово сдвинутыми бровями могла бы стоять между ними, какъ статую ненависти. Слуги стояли еще въ отворенныхъ дверяхъ; они невольно почтительно вытянулись, когда въ коридорѣ появилась ея бѣлая фигура, и только что поносившій ее Робертъ низко поклонился.

Донна Мерседесъ направилась къ выходу въ большой садъ, но только что она дотронулась до ручки, какъ услыхала на лѣстницѣ мужскіе шаги; она отступила на нѣсколько шаговъ, вслѣдъ за тѣмъ отворилась дверь, и вошелъ баронъ Шиллингъ… Когда онъ выступалъ изъ мрака съ непокрытой головой, съ вьющимися темными волосами и устремилъ удивленный взглядъ на неожиданно очутившуюся передъ нимъ молодую женщину, на его задумчивомъ лицѣ выражалась радость, – онъ въ первый разъ послѣ столькихъ тревожныхъ дней побывалъ въ своей мастерской; онъ праздновалъ свиданье съ любимыми картинами и очевидно почерпнулъ новое вдохновеніе въ своихъ собственныхъ произведеніяхъ.

Онъ держалъ въ рукѣ нѣсколько великолѣпныхъ только что распустившихся глоксиній и молча съ глубокимъ поклономъ предложилъ ихъ молодой женщинѣ.

– Благодарю васъ, я не люблю цвѣтовъ! – сказала она рѣзко, не пошевеливъ даже пальцемъ, и ея враждебно сверкающій взоръ скользнулъ съ его лица на цвѣты. Она отступила еще на нѣсколько шаговъ, чтобы дать ему пройти и освободить себѣ дорогу въ садъ; въ это время въ переднюю вошелъ одинъ изъ докторовъ, приходившій обыкновенно по вечерамъ взглянуть на маленькаго паціента. Она принуждена была остаться дома и сопровождать мужчинъ въ комнату больного.

Баронъ Шиллингъ спокойно и вѣжливо говорилъ съ докторомъ и мимоходомъ положилъ отвергнутые цвѣты на холодный каменный пьедесталъ у ногъ Аріадны.

– А когда, думаете вы, можно будетъ перенести Іозе изъ этой комнаты? – спросила донна Мерседесъ врача, послѣ того какъ онъ съ удовольствіемъ заявилъ, что жара больше нѣтъ.

Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее – онъ еще ни разу не слыхалъ такого жесткаго металлическаго звука изъ устъ, которыя почти всегда были замкнуты съ выраженіемъ печали, а теперь дрожали отъ страстнаго нетерпѣнія.