Былъ четвертый часъ пополудни. Стекла зимняго сада сверкали отъ солнечныхъ лучей на встрѣчу Мерседесъ, все болѣе и болѣе замедлявшей шаги. Когда она вышла изъ платановой аллеи, теплый ароматичный воздухъ, пахнувшiй на нее оттуда, захватилъ ей дыханіе.

Она страстно желала, чтобы баронъ Шиллингъ замѣтилъ ее и рыцарски пришелъ бы ей на помощь на ея тяжеломъ пути; но ни одна дверь не отворилась, несмотря на то, что Пиратъ, почуявшій приближеніе своей хозяйки, метался въ своемъ убѣжищѣ, какъ бѣшеный.

Тихо отворила она дверь зимняго сада и, задыхаясь отъ сильнаго сердцебіенія, ступила на прохладный асфальтовый полъ, тамъ и сямъ выступавшій изъ роскошной зелени. Первое, что она увидѣла, заставило ее сильно покраснѣть – это была группа глоксиній, блестѣвшихъ яркими красками. Цвѣты, которые она недавно отвергла съ убійственной холодностью, можетъ быть, первые распустившіеся, были сорваны отсюда. Даже эти маленькіе колокольчики съ унизительной ясностью говорили гордой женщинѣ, что ея появленіе здѣсь шагъ къ искупленію.

Она отвернулась отъ нихъ, гордо выпрямилась и направилась ко входу въ мастерскую. Она нарочно ступала громко и довольно сильно шумѣла своимъ шелковымъ платьемъ, чтобы можно было слышать ея приходъ, но журчаніе фонтановъ заглушало шумъ.

Стеклянная дверь была открыта, но тяжелый бархатный занавѣсъ задернутъ. Черезъ щель, образовавшуюся между складками, донна Мерседесъ увидѣла барона Шиллингъ, стоявшаго около мольберта, онъ держалъ въ рукѣ кисть и отступивъ на нѣсколько шаговъ отъ картины, устремилъ на нее испытующій взглядъ. Свѣтъ, падавшій сверху и рѣзко обозначавшій всѣ неправильности его лица, не красилъ его, но, несмотря на неправильныя черты и рѣзкій нѣмецкій типъ, это была замѣчательная голова, и здѣсь на мѣстѣ своего творчества она буквально поражала.

Онъ былъ углубленъ въ свое дѣло, и донна Мерседесъ боялась громкимъ словомъ нарушить окружавшую его тишину. Но въ эту минуту на галлерею вошелъ камердинеръ Робертъ изъ-за гобеленовой портьеры; онъ спустился съ витой лѣстницы съ чемоданомъ въ рукахъ. Спускаясь, онъ взглянулъ на полузакрытую дверь зимняго сада и увидалъ Мерседесъ, но отвернулся и сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ ея.

Она тотчасъ же выступила изъ-за двери. Отдернувъ правой рукой тяжелый бархатный занавѣсъ, она сказала голосомъ, звука котораго сама испугалась.

– Могу я просить у васъ нѣсколькихъ минутъ разговора, господинъ фонъ Шиллингъ?

Онъ вздрогнулъ. Она ясно видѣла, что ея приходъ произвелъ непріятное впечатлѣніе; въ глубокихъ голубыхъ глазахъ засверкала злобная насмѣшка, а движеніе, съ которымъ онъ положилъ кисть и съ холодной вѣжливостью указалъ ей на ближайшее кресло, яснѣе всякихъ словъ говорило:

„А, визитъ изъ каприза!“

Она закусила губы, и въ глазахъ ея вспыхнули гнѣвъ и раздраженіе, но она подошла ближе и, отказавшись отъ предлагаемаго стула, оперлась рукой на ближайшій столъ. Она бросила продолжительный высокомѣрный взглядъ на слугу, который, принесши почти совсѣмъ готовый чемоданъ, пробовалъ еще разъ, хорошо ли затянуты ремни у пледа, на самомъ же дѣлѣ насторожился, чтобы подслушать, о чемъ будутъ говорить. Баронъ Шиллингъ только теперь замѣтившій его, приказалъ ему удалиться.

Донна Мерседесъ вынула изъ кармана письмо.

– Прочтите, пожалуйста, – сказала она коротко, какъ бы желая насколько возможно сократить свое пребываніе въ этой комнатѣ.

– Это письмо отъ фрау Люціанъ?

– Да, изъ Берлина.

– Въ такомъ случаѣ я знаю содержаніе. – Онъ слегка отклонилъ ея руку съ письмомъ. – Фрау Люціанъ написала и мнѣ, она дебютировала съ большимъ успѣхомъ.

Она насмѣшливо улыбнулась.

– Да, наше имя удостоилось большой чести, и я виновата, что оно появилось на афишахъ.

– Если ему не причинятъ никакого вреда, отъ искусства оно не унизится, – сказалъ онъ спокойно. – Я въ глазахъ многихъ людей нашего круга не дѣлаю чести своему имени, потому что я здѣсь, – онъ обвелъ рукой всю комнату, – занимаюсь „глупостями“ и ѣмъ свой собственный хлѣбъ, вмѣсто того чтобы въ высокихъ сапогахъ ходить на охоту и разыгрывать роль управляющаго имѣніями своей жены.

Она поняла намекъ, – ея „да, на деньги своей жены“ было навсегда опровергнуто.

– Впрочемъ, я не понимаю, какимъ образомъ вы можете быть виновны въ неожиданномъ поступкѣ вашей невѣстки…

– Я была до смѣшного довѣрчива.

– Да, въ этомъ я долженъ съ вами согласиться, сударыня.

Въ этихъ повидимому любезно сказанныхъ словахъ было столько ироніи, что она быстро взглянула на него сверкающими глазами. „Не женская довѣрчивость видна въ этихъ глазахъ“, прибавилъ онъ съ мимолетной улыбкой въ подтвержденіе своихъ словъ.

Она сильно оскорбила этого человѣка, онъ ей не простилъ этого, что слышно было по оскорбительной рѣзкости, совершенно измѣнившей даже его голосъ.

Ея горячая кровь такъ и закипѣла.

– Да, – сказала она, быстро перебивая его, – мои глаза не имѣютъ счастія смотрѣть съ нѣмецкимъ смиреніемъ на міръ Божiй. Но это меня не безпокоитъ. Я далека отъ честолюбиваго желанія походить на Гольбейновскихъ мадоннъ. Я вѣдь знаю нѣмецкій патріотизмъ, – что не подходитъ къ ихъ женскимъ типамъ, то они просто уничтожаютъ, что и доказываетъ эта картина, – она съ злобной улыбкой указала на изображеніе мадонны съ замазанными глазами.

Картина была прислонена къ углу шкафа, во время уборки мастерской непрошенная рука можетъ быть вытащила ее изъ ея уголка, такъ какъ баронъ Шиллингъ съ удивленіемъ оглянулся на нее, и чело его омрачилось.

Донна же Мерседесъ тихо засмѣялась. Онъ почти испугался, – никогда еще не слыхалъ онъ смѣха изъ этихъ серьезныхъ устъ; теперь на мгновеніе обнаружился передъ нимъ рядъ чудныхъ жемчужныхъ зубовъ, углы рта прелестно углубились, но вокругъ нихъ образовались демоническія линіи, – смѣхъ ея былъ оскорбительно насмѣшливъ.

– Можетъ быть глаза эти вышли изъ подъ кисти живописца противъ его воли, – сказала она, пожимая плечами, – но вѣдь эту ошибку можно исправить. Эта же варварская полоса сдѣлана вслѣдствіе вспыльчивости или, можетъ быть, каприза.

Онъ молча повернулся, взялъ лежащій на столѣ ножикъ и подошелъ къ картинѣ. Быстро нѣсколькими сильными ударами вырѣзалъ онъ полотно изъ рамы, свернулъ его и заперъ въ шкафъ, чтобы прекратить дальнѣйшія комментаріи.

Зашуршало черное шелковое платье, – онъ подумалъ, что она уходитъ изъ мастерской, и обернулся къ ней. Она дѣйствительно дошла до стеклянной двери и остановилась у занавѣски. Она не смѣялась больше; ея блѣдное лицо, точно выточенное изъ мрамора, выдѣлялось на темномъ бархатѣ, за который она ужъ держалась рукой.

– Я уѣзжаю, – холодно сказала она, овладѣвъ собой, когда онъ приблизился къ ней, – и принуждена просить васъ позаботиться о дѣтяхъ во время моего отсутствія.

– Вы хотите ѣхать въ Берлинъ?

– Да. Люсиль должна вернуться сюда со мной.

– Я того же мнѣнія. Но попробуйте поймать жаворонка, который взвился на воздухъ и ликуетъ.

– Ликованію наступитъ конецъ, когда она убѣдится, что съ этой высоты низвергнется прямо въ объятія смерти, – я приглашу первыхъ медицинскихъ знаменитостей.

– Вы надѣетесь подѣйствовать страхомъ смерти? И это говорите вы, презирающая такія побужденія, какъ мужчина? А если маленькая женщина также…

– О, пожалуйста, безъ сравненій! – прервала она его, мрачно наморщивъ лобъ, – не хочу, чтобы меня сравнивали съ Люсилью… Я была тринадцатилѣтнимъ ребенкомъ, когда увидала ее первый разъ, и плакала отъ стыда и униженія, такъ какъ тотчасъ же увидѣла, что она внесла легкомысліе и пошлость въ нашъ домъ, который мой гордый дѣдушка и моя мать умѣли поставить на княжескую ногу.

Она прижала руки къ груди, какъ будто хотѣла подавить то, что, можетъ быть, до сихъ поръ еще никогда не высказывала, и прибавила беззвучно и съ затуманившимися глазами: „Боже мой, какъ глубоко ненавижу я это пустое созданіе, которое можетъ такъ скоро забывать! Феликсъ пожертвовалъ бы за нее своей кровью, а она танцуетъ, еще не дождавшись конца траура!“

Его взоръ былъ устремленъ на полъ; теперь онъ поднялъ голову и взглянулъ на молодую жеыщину.

– И вы хотите опять взвалить на себя это бремя, чтобы влачить жизнь въ постоянномъ огорченіи.

– Развѣ я не должна? – возразила она съ удивленіемъ. – He могу же я нарушить своего слова? Феликсъ умеръ но, что я ему обѣщала, имѣетъ для меня такую же связывающую силу, какъ клятва, произнесенная мужчиной и женщиной передъ алтаремъ и связующая ихъ неразрывными узами, хотя бы они были тяжелыми цѣпями и грозили духовной смертью.