Фридрих Шпильгаген - Въ двѣнадцатомъ часу

Госпожа Шмицъ не могла въ этотъ вечеръ ни на что рѣшиться, да и на другой день тоже. Наконецъ въ одинъ сумрачный и дождливый день она положила книжку на подносикъ изъ новаго серебра, на который поставила кофе, и собственноручно принесла въ комнату Свена.

При ея входѣ, Свенъ очнулся отъ оцѣпенѣнія, въ которое впадалъ по цѣлымъ часамъ, и тотчасъ схватился за книгу.

— Что это вы принесли мнѣ, милая госпожа Шмицъ? спросилъ онъ, не поднимая глазъ отъ книги.

— Кофе, господинъ баронъ, сказала хозяйка и поставила подносъ на столикъ у постели. .

— А это что такое? спросилъ онъ, указывая на книгу.

Рука госпожи Шмицъ дрожала, когда она торопливо устанавливала кофейный приборъ; ея голосъ тоже дрожалъ, когда она поспѣшно произносила слѣдующія слова, точно ее очень торопили:

— Одна англичанка жила у меня за много лѣтъ предъ этимъ и забыла у меня эту книгу. Мнѣ все хотѣлось показать ее господину барону, и вотъ я придумала, что именно теперь кстати, когда господинъ баронъ такъ скучаетъ... Но вотъ опять! слышите ли, какъ барабанитъ мистеръ Томсонъ? Вѣдь эдакъ онъ всѣ колокольчики оборветъ!

Только ленты отъ чепчика разлетались, когда она бросилась за дверь.

Какъ только Свенъ остался одинъ, онъ снова погрузился въ оцѣпенѣніе, изъ котораго на минуту вырвало его появленіе хозяйки. Но вотъ взглядъ его случайно упалъ на книгу въ сафьянномъ переплетѣ; онъ сталъ обдумывать, какимъ образомъ она попала ему на столъ. Машинально взялъ онъ книгу въ руки и вдругъ содрогнулся, когда взглядъ его упалъ на прекрасный англійскій почеркъ, которымъ исписаны были страницы... «Не говорила ли она объ англичанкѣ, которая много лѣтъ назадъ оставила у нея эту книгу, или мнѣ только померещилось?» Поспѣшно пробѣжалъ онъ нѣсколько строкъ, которыя возбудили въ немъ интересъ; потомъ онъ сталъ все читать отъ начала до конца, не думая уже о томъ, что не имѣетъ никакого права читать чужія тайны, а съ тревожнымъ предчувствіемъ перелистывалъ страницу за страницей.

Фанни — такъ назову я героиню этой истинной исторіи — никогда не знала своего отца. Ея мать, будучи баядеркою, обладала благороднымъ характеромъ, который возмущался противъ недостойнаго обращенія, и предпочитала крайнюю нищету блеску позора. При такой обстановкѣ, гдѣ развратъ общее правило, гдѣ соблазны въ колосальныхъ размѣрахъ, она сохраняла чистоту. Она была любимая и, за свою красоту, прославленная танцовщица, но никто не имѣлъ права похвастаться ея благосклонностью. Но тутъ узнала Констанца моего отца, узнала къ своему несчастью. Онъ былъ блестящій, красивый господинъ, искусный во всѣхъ родахъ обольшенія, особенно въ искусствѣ съ помощью развращеннаго и себялюбиваго сердца притворяться честнѣйшимъ, прямодушнымъ человѣкомъ. Казалось, онъ былъ пораженъ красотою Констанцы, восхищенъ ея добродѣтелью, и съ такимъ искусствомъ облекся личиною восторженнаго, чистосердечнаго поклонника, что для довѣрчивыхъ глазъ благородной дѣвушки эта личина была непроницаема. Такъ какъ онъ не жилъ въ томъ городѣ, гдѣ Констанца занималась своимъ искусствомъ, но, по его словамъ, жилъ вмѣстѣ съ отцомъ въ помѣстьѣ, подъ строгимъ надзоромъ угрюмаго, суроваго старика, то могъ только изрѣдка, и то украдкой, видѣться съ своею возлюбленной; слѣдовательно, въ ихъ отношеніяхъ не было. недостатка въ волшебной таинственности, которая имѣетъ особенную прелесть для большинства характеровъ, особенно такихъ фантастическихъ, каковъ былъ у Констанцы. Но къ чему распространяться насчетъ развитія ежедневныхъ драмъ? Жестокая развязка слишкомъ скоро нагрянула. Несчастный соперникъ кавалера написалъ безыменное письмо Констанцѣ, въ которомъ предупреждалъ ее отъ сближенія съ человѣкомъ, который былъ извѣстный развратникъ, который не можетъ сдержать обѣщанія жениться на ней послѣ смерти отца, тѣмъ болѣе не можетъ, что отецъ его умеръ два мѣсяца назадъ, а самъ онъ лѣтъ восемь женатъ на прекраснѣйшей и достойнѣйшей женщинѣ, отъ которой имѣетъ уже троихъ дѣтей.

Ни одному слову не повѣрила Констанца. Письмо она показала прекрасному кавалеру и просила его посмѣяться вмѣстѣ съ нею надъ презрѣнными клеветами несчастнаго соперника. Но кавалеръ не смѣялся — напротивъ, сдѣлался очень серіозенъ и послѣ короткаго размышленія сказалъ:

— Хорошо, что дѣло во-время обнаружилось, потому что рано или поздно истина вышла бы наружу. Все правда, что сообщаетъ тебѣ безыменное письмо, которое непремѣнно прислано этимъ господиномъ, за что я пущу ему пулю въ лобъ. Но въ сущности что-жъ за бѣда? Въ нашихъ отношеніяхъ отъ этого перемены не будетъ, кромѣ только того, что ты знаешь теперь, что жениться на тебѣ я никакъ не могу. Ты остаешься тѣмъ же, чѣмъ была — моею дорогою любовницей, — а я буду давать тебѣ ежегодно по тысячѣ или по двѣ тысячи талеровъ, или даже больше, сколько ты хочешь... усиливалъ онъ свои предложенія по мѣрѣ того, какъ видѣлъ, что Констанца съ каждымъ его словомъ становилась блѣднѣе.

Констанца ничего не отвѣчала и молча указала ему на дверь. Въ ея лицѣ и движеніи было что-то, что требовало повиновенія. Кавалеръ удалился бормоча про-себя, что завтра придетъ, когда дама его сердца будетъ въ лучшемъ расположеніи духа. И точно онъ пришелъ на другой день, но нашелъ квартиру пустою. Констанца въ ту же ночь выѣхала, никто не зналъ куда, и такъ никто этого никогда не узналъ.

Чрезъ нѣсколько лѣтъ послѣ этого на маленькомъ театрѣ въ Лондонѣ выступила танцовщица, о которой мнѣніе публики было очень разнорѣчиво. Одни говорили, что она образецъ трогательной миловидности и увлекательной граціи; другіе увѣряли, что ея движенія томны, ея пируэты не довольно высоки; одни утверждали, что прекраснѣе ея не найти женщины въ цѣломъ мірѣ; другіе же полагали, что конечно она была когда-то красавицей, по что время, болѣзни и горе произвели сильныя опустошенія въ ея красотѣ. Но какъ бы тамъ ни было, вышло, что балерина имѣла очень сомнительный успѣхъ и директоръ безъ церемоніи объявилъ ей, что онъ предоставляетъ ей выборъ вступить въ число кордебалета или искать счастья на другомъ поприщѣ.

Она рѣшилась на первое. Лучше другихъ она знала, что ея выполненію недостаетъ настоящей силы, какъ ея красотѣ первой свѣжести; что болѣзнь и горе безвозвратно сокрушили красоту, навсегда надломили силу. Она знала, что носитъ смерть въ сердцѣ, и что на подмосткахъ, среди аплодисментовъ и шиканья публики, она дотанцовываетъ танецъ смерти.

А между тѣмъ ей надо жить — не для себя; нѣтъ! жизнь для нея тяжелое бремя — а для ребенка, для своей дочери, которую она страстно любила, со всею любовью выстрадавшагося сердца. Для себя она давно бы нашла забвеніе и покой въ водахъ Темзы, но для своего ребенка она охотно выносила пытку и позоръ жестокой судьбы, лишенія, недостатки, нужду и — что еще ужаснѣе того — даже пытку съ разбитымъ сердцемъ танцовать и улыбаться предъ публикою, которая не имѣла и не можетъ имѣть милосердія, и всѣ эти неисчислимыя униженія, которыя безжалостно наносили ей грубый директоръ и пошлые сотоварищи; бѣдной, болѣзненной женщинѣ и безъ того было слишкомъ трудно упражняться въ своемъ искусствѣ и исполнять свою обязанность, но все это она выносила и еще больше готова была выносить. Есть ли что невозможное для матери, когда дѣло идетъ о ея дитятѣ? И съ какою трогательной нѣжностью она заботилась о своей дочери, какъ старалась всѣ камешки съ ея дороги своею рукою отсторонять — она, которая ежедневно безъ пощады разрывала свои ноги по острымъ терніямъ на жесткомъ пути своей горестной жизни!

Величайшая ея забота состояла въ томъ, что она могла умереть, прежде чѣмъ успѣетъ поставить свою Фанни за ноги, такъ чтобъ она сама могла прокормить себя. Ей было понятно, что положеніе свое она могла бы существенно улучшить, еслибъ позволила Фанни вступить на театръ; всѣ говорили, что Фанни такая красавица, что одною уже своею красотой произведетъ эфектъ.

Но Констанца содрогалась при одной этой мысли. Какъ! неужели она сама толкнетъ въ эту пропасть грѣховъ свое дитя, своего ангела, броситъ эту чистоту въ лужу грязи?... Никогда, никогда этому не бывать! Ни за какія сокровища Индіи! Развѣ она сама поколебалась хотя бы на минуту, когда ей предоставленъ былъ выборъ между блестящимъ позоромъ и жизнью полною нужды и лишеній? Фанни никогда не узнаетъ, что красота можетъ быть вывѣскою порока. По ея плану, надо дать дѣвочкѣ самое лучшее образованіе, а потомъ помѣстить ее воспитательницею дѣтей въ какомъ-нибудь почтенномъ семействѣ. Она не сомнѣвалась, что успѣхъ увѣнчаетъ ея планъ, и потому сама сдѣлалась учительницею своей дочери. Она сама говорила хорошо почти на всѣхъ европейскихъ языкахъ; читала она очень много и съ большимъ толкомъ. Сама она голодала, чтобъ только дочери своей купить граматику или другую необходимую книгу. Ея попечительность не даромъ пропадала: Фанни привязалась къ своей матери съ такою же безпредѣльной любовью, съ какою мать любила ее, и успѣшно училась всему, чему мать желала ее обучить, училась изъ любви къ матери, хотя ея любознательность не всегда равнялась ея любви.