— Будь благоразумной, — говорил он, — позволь унести тебя отсюда, Элеонора.
Я неохотно освободилась из его рук, отодвинув с лица накидку Как он мог даже подумать о том, чтобы уйти, оставить старого человека умирать одного, без молитвы, без находящихся рядом близких людей, как он мог?
— Это сатана, — прошептал кто-то рядом, — нечистый дух, взгляните только…
— Интересно, будет ли он шипеть, когда его коснется пламя? — задался вопросом другой.
— А можно ли вообще сжечь сатану? — засомневался третий.
— Тихо, сейчас поведут колдуна.
Воцарилась полная тишина.
— Он же совсем старый, — испуганно проговорила совсем еще маленькая девочка.
Волосы и борода у лекаря были сбриты. На его тщедушное тело была надета власяница. Изможденное голодом, пытками, страданиями лицо без бороды казалось чужим, незнакомым. Я содрогнулась от ужаса. И когда они уже хотели привязывать его к столбу, я увидела на месте правой руки окровавленный обрубок — они отрубили ему руку в наказание за лжесвидетельство, которое он совершил ради нас!
Несмотря на жару, Эрик побледнел.
— Я убью этого святошу… — Руки его дрожали на рукояти меча.
Один из двух помощников палача ударил Нафтали.
— Слушай приговор, еврей! — опять заговорил архиепископ. — Ты должен сгореть за колдовство, которым опутал семью свободного графа Зассенбергского, за всех умерщвленных тобой в замке — за все это ты должен вечно гореть в аду!
Жестко прозвучал голос главы кёльнской церкви, не пожелавшего дождаться даже того, пока приговоренный будет привязан к столбу. Народ заволновался. Нечистые дела еврея уже давно были известны всем, и теперь они хотели видеть, как запылает огонь. Один из помощников палача грубо вздернул валившегося с ног старика, чтобы он наконец принял вертикальное положение. Собрав все оставшиеся силы, старик выпрямился у столба. Он поднял голову и вытянул обрубленную культю в направлении трибуны. Кровь, стекавшая с культи, капала прямо на фолианты.
— Последнее слово! — прокричал еврей голосом, какого мы никогда еще не слышали.
Эрик нащупал мою руку.
— Позвольте мне произнести последнее слово, о высокочтимый священник, перед тем как предстану я перед своим Господом, судьей высочайшим и мудрейшим.
Анно наморщил лоб, но потом кивнул, согласившись. Нафтали сделал неуверенный шаг вперед.
— Проклинаю тебя, Альберт Зассенбергский, — заговорил он так, что слышали все. — Проклинаю за то, что ты сделал! Ты осмелился превратить в раба сына короля, последнего из рода Юнглингов, которому судьбой было предназначено возглавить целый народ, а ты поработил его, вместо того чтобы предложить ему лучшее ложе. Проклинаю не за себя, а за то унижение, которому он безо всяких оснований был подвергнут по твоей милости! За то, что ты хотел предать огню свою собственную дочь, а ведь она носит под сердцем сына короля.
Отец, вскочив с места, выхватил свой меч. Люди архиепископа попытались успокоить его, а приговоренный выпрямился и воздел руки к небу. На площади стало совсем тихо.
— Будь проклят, Альберт, когда стоишь ты и когда сидишь, когда лежишь и когда ходишь, во сне и во время бодрствования, во время еды и питья — будь проклят в своем замке, в лесах и на водных просторах, пусть будут прокляты и твоя жена, и все твои приспешники! Будь проклят весь твой род, пусть засохнет, как дерево без воды, а ты будешь предан земле, не оставив наследников, и некому будет оплакать тебя…
Он умолк только тогда, когда палач, уловив жест архиепископа, ударил его в лицо. Старика привязали к столбу, на котором уже безучастно висел Тассиа. Граф, отбросив прислужников в сторону, уже нацелил свой меч на еврея, но тут Аделаида бросилась к нему и сумела увести его обратно.
— Пропади пропадом, бездушный изверг, твой Бог найдет тебя, — вновь прохрипел Нафтали, повернув голову в том направлении, где у стены дома стояли мы. На губах я почувствовала привкус крови. Его ослепленные глаза, окруженные темной кромкой, были обращены к нам. Мне показалось, что он хотел подбодрить нас, как бы говоря: «Не печальтесь и не скорбите по мне, я ухожу к тому, кто любит меня. Не бойтесь».
Эрик так крепко обнял меня сзади, что я едва могла дышать, но была благодарна ему за это, ибо у меня подгибались колени. Помощники палача в последний раз проверили, крепко ли привязаны к столбу приговоренные. Нафтали пытался что-то произнести, подняв голову; он втянул в себя теплый летний воздух, и я заметила, как левой рукой он потянулся к руке Тассиа, руки их встретились, крепко сцепившись, и оба они попытались выпрямиться. Палач поправил свой колпак, через который были видны лишь глаза, и надвинул старику на лоб еврейскую шапочку, белую, как пергамент, которая вспыхнула бы сразу. Люди захлопали. Все перед нами пришло в движение. Какой-то человек пробивал себе дорогу к воротам сквозь ряды присутствующих. Он остановился подле нас и еще раз обернулся на место казни. Вспыхнул факел, закачался в воздухе, и палач с силой ударил им по штабелям дров. Люди вокруг закричали. Долгое ожидание и жара были забыты — костер запылал!
Ноги перестали держать меня. Я чувствовала, как Эрик взглянул на человека, стоявшего рядом, ощущала, как глухими сильными толчками билось его сердце, как напряглись мускулы. Он крепко держал меня, чтобы не поддаться искушению взяться за оружие.
— Не могу произнести ни слова от ужаса увиденного, — со слезами в голосе прошептал человек, стоявший рядом, и спрятал свою бархатную шапочку под капюшоном. — Сердце мое разрывается на части… Не смей меня больше разыскивать, Юнглинг. Я больше не хочу вас видеть. — И Леви Ауреус — то был он — растворился в толпе.
Языки пламени заплясали по дереву и уже подбирались к ногам приговоренных; они с жадностью пожирали фолианты, взметнулись вверх, светлые и горячие, потом за ними ничего не стало видно. Молящийся голос, пробивающийся сквозь огненную завесу, стал громче, нам слышались с той стороны отдельные слова-послания.
— Слушай, Израэль, ты бессмертный наш Боже, бессмертный наш!
И откуда-то пришел ответ:
— Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всей душою твоей, и всем разумением твоим.
И тут же — многоголосое пение:
— И отдай ему одного из сыновей своих и говори о них, когда ты дома и когда в пути.
Пение, казалось, парило в воздухе.
— В беде и радости.
Спрятавшись где-то, еврейские братья воздавали вместе с ним, Нафтали, последнюю хвалу Богу. Словно слезы, слова капали с неба и охлаждали душу сгорающего…
И тут нечеловеческий крик прорвался сквозь огонь, хриплый и загадочный, — это немой Тассиа, умирая, вдруг обрел голос, и крик его черной птицей метнулся прямо в небо, зависнув там бесконечно долго, пока, измучившись, не пропал в клубах пламени. Потрескивание и пощелкивание костра перекрывало все другие шумы, стон, рев, клокотание, а всепожирающий огонь подогревал зрителей, словно плавя песок у их ног.
Над площадью, словно червь, распространился запах, поднимаясь с земли вверх. Отвратительный, сладкий и резкий одновременно, запах сожженного человеческого мяса. Он ловко пробивал себе дорогу между домами, проникая в каждый угол, поднимался, залезал под накидку, забивал нос и голову и, смешиваясь с жарой, камнем ложился на грудь; казалось, он обволакивал все тело, оставаясь в памяти навсегда, навсегда…
Эрик подхватил меня под руки, когда я потеряла сознание от невыносимого смрада. Народ аплодировал палачу за мастерски проведенную казнь, и никому и дела не было до чужестранца с женщиной на руках, пробивавшегося сквозь ряды.
Кошмары мучили меня или это было действительностью? Омерзительно теплое животное, влажное, с отвратительным запахом, цепко держало меня в своих лапах, обдавая зловонным дыханием, и волосы у меня на голове вставали дыбом. Потом оно исчезло, и я пошла вдоль стены из холодной чистой воды. Снежинки падали вниз и холодили мне кожу и я хотела уже было вздохнуть полной грудью, но холод стал кусаться, царапать, как сосулька, хотел пробраться в мое сердце и остановить его — холодное как лед, холодное как смерть, как рука Эмилии на третий день — я дрожала, зубы мои стучали. Кто-то накинул на меня теплое одеяло.
— Ты уверен, что нас никто не видел?
— Я постою на страже, если это успокоит вас, господин. Слишком большим был переполох, чтобы кто-то заметил вас. А граф после проклятия даже не шевельнулся, вы сами видели.