«Наш дорогой В. предложил подвезти тебя». Григорий никогда особо не ломал голову над тем, кем может быть «дорогой В.». Слишком многие имена начинаются с этой буквы. Теперь же его осенило: а что, если «В.» — это Виктор Ельсин? А еще было таинственное предложение: «Не забудь захватить с собой паспорт». Странное замечание для времени, когда никто не выходил из дома без документов. Паспорт был столь же необходим, как кошелек. Зачем особо подчеркивать это в письме? А если это что-то вроде шифра? В этом случае и невинное «Только бы погода не подкачала! В противном случае не надо» могло иметь тайный смысл.
Голова болела. Григорий зажмурился.
Обе возможности имели смысл теперь, когда в дело вмешалась Дрю и выплыл Герштейн. Тон письма вполне мог принадлежать мужчине, отбывающему срок в тюрьме. Вот только стихи написаны Ельсиным. В этом не было ни малейшего сомнения.
Странная мысль пришла Григорию в голову. А что, если Виктор Ельсин прочел письма и позаимствовал образы из них?
Нет, невозможно. Он был поэтом, а не мелким плагиатором, ворующим чужие идеи из чужих писем.
Но ведь и в письмах, и в стихах — одни и те же образы. Или не совсем те? Только похожие?
На основе этой схожести он написал реферат, получивший оценку «А». Можно ли предположить, что Ельсин украл стихи у Герштейна? Маловероятно. Два последних стихотворения Виктора Ельсина отличаются от предыдущих, но не настолько, чтобы можно было заподозрить их автора в плагиате. Да и зачем ему было это делать?
А если это произошло подсознательно? Он мог прочесть письма, когда помогал переправить их из тюрьмы. Герштейн ведь был его самым близким другом…
Возможно, он вообще не читал письма, а просто отдыхал вместе с Ниной Ревской, ее подругой и Герштейном. Две пары… дача… речка… сосна, под которой они прятались…
Григорий прикусил губу. Глубоко вздохнув, он постарался успокоиться, но не смог и снова уставился на фотографии, которые вернула ему сегодня Дрю. Мысленно он заново переписывал историю своего рождения. Он не был похож ни на кого на этих фотографиях — ни на Герштейна, ни на Ельсина, ни на Ревскую, ни даже на ее подругу. На его подбородке ямочка, как у Виктора Ельсина, а глаза как две капли воды похожи на глаза Герштейна. В контурах его рта просматривалось что-то от Веры Бородиной. А еще у Григория Солодина были высокие скулы, как у молодой Нины Ревской.
Он чуть было не рассмеялся. Четыре родителя вместо двух. А если добавить Катю и Федора, то будет шесть. Эти последние и были его настоящими родителями. Ему до сих пор их не хватало. В конце концов, прошлое — это всего лишь прошлое. Значение имеет только настоящее. Дрю!
Григорий посмотрел на часы. Шестой час. И все-таки он потянулся к телефонной трубке и позвонил Дрю на работу. Включился автоответчик, и Григорий извинился перед ней за свое поведение. Потом он решил, что этого недостаточно, и почувствовал прилив отчаяния. Включив компьютер, Григорий нашел бостонский телефонный справочник. Хотя в городе оказалось три Дрю Брукс, только одна из них была незамужней. Григорий набрал ее номер. Ответил записанный на автоответчик голос Дрю. Сначала он испытал разочарование, но потом успокоился. По крайней мере, теперь он знает, что это ее номер, номер его Дрю. Еще раз проверив адрес, Григорий надел пальто и отправился к ней.
Синтия, выронив кошелек и сумку, бросилась к Нине.
— Милочка, у вас ужасный вид!
— Мой вид соответствует моему самочувствию.
— Почему вы мне не позвонили? Почему не вызвали врача?
Синтия взяла Нинину руку и начала считать пульс.
Если Вера на самом деле ездила к Гершу в психиатрическую лечебницу, а Виктор подвозил ее туда, то муж не изменял ей ни с Верой, ни с кем-то еще. Вероятно, Герш попросил Виктора спрятать драгоценности, не желая, чтобы они достались Зое. Со временем он намеревался подарить их Вере. А Мадам… Почему она тогда решила, что свекровь просто хочет испортить ей сюрприз от подарка? Конечно, Мадам и понятия не имела, к чему может привести ее выходка.
— У вас низкий пульс, но опасности для жизни нет. — Синтия вытащила термометр из аптечки. — Когда вам стало плохо?
Нина не ответила, и медсестра сунула кончик градусника ей в рот.
— Надо будет поехать в больницу. Я не хочу рисковать вашим здоровьем.
Синтия продолжала говорить о врачах и анализах, но Нина ее не слушала. Она думала о своей ненависти к Виктору в первые часы после Вериной смерти. Как она любила Веру! Она должна была догадаться, что никакого предательства не было. Почему она в панике убежала, когда молодой Григорий Соло-дин впервые появился на пороге ее дома? Может, подспудно она уже тогда подозревала, что он способен раскрыть перед ней всю горечь правды?
Куда легче на душе, когда не знаешь, за что на самом деле ты бросила человека и на что его этим обрекла.
«Если бы я не сбежала той ночью на Запад, его не в чем было бы упрекнуть. Никаких доказательств его вины не было. Я дала им повод. Сергею уже не пришлось ничего придумывать. А ведь у меня не было причин убегать. Я знала, как сильно Вера любит Герша, на что она готова пойти ради него. Но был еще этот мерзавец Сергей… Он шел мне навстречу по улице… Вера говорила, что он может помочь… Какое ужасное совпадение! Почему он оказался тогда у меня на пути?! Если бы я не встретилась с ним, наши судьбы могли бы сложиться по-другому. Я заглянула в его глаза и увидела там гнев, горе и жажду возмездия…»
А Полина? Призрак в дверном проеме…
Нина чувствовала, что в душе ее идет колоссальная борьба. Она отчаянно искала способ убедить себя в том, что случившееся не было настолько кошмарным. Мысли беспорядочно метались в ее голове. Нина думала о том, что произошло и что могло бы произойти, поведи она себя иначе. Мысль об Инге принесла ей минутное облегчение. Если бы Нина не сбежала на Запад, то не смогла бы помочь ей в Бонне. По крайней мере, это хоть какое-то утешение.
Синтия, склонившись над Ниной, вытирала ей слезы, стараясь не зацепить термометр. Нина не сопротивлялась: даже слабое напряжение мышц вызывало во всем теле сильную боль.
Вытянув термометр изо рта Нины и убедившись, что она не упадет с кресла-каталки, Синтия поставила напротив нее стул, уселась и взяла холодную Нинину руку в свои ладони. Лицо медсестры оставалось бесстрастным.
«Значит, так выглядит сострадание», — с удивлением подумала Нина.
— Вы слишком добры ко мне, Синтия. Я этого не заслуживаю.
— Вы снова принялись за старое? Будете спорить со мной о том, кто что заслужил?
— Я совершила ужасную ошибку.
— Однажды я уже говорила вам, что думаю об ошибках: никогда не поздно их исправить.
— К сожалению, поздно. Эти люди давно уже мертвы…
Все мертвы… Виктор… Вера… Верины родители… Проклятые ошибки! Сосед сказал мне… Даже ее собственный дядя… Горы трупов. Конечно, уже слишком поздно пытаться что-то исправить. Все эти люди умерли, умерли ни за что, оставив после себя лишь воспоминания в сердце старухи настолько немощной, что она и дня не проживет без помощи медсестры.
— О чем вы говорите?! Я неспособна даже вытереть слезы.
Синтия крепко сжала ее ладонь.
Верина рука сжимает ее пальцы. Вступительный экзамен в хореографическом училище…
Нина прикрыла глаза. Сердце ныло…
— Кто после моей смерти вспомнит о них? А ведь они были настоящими людьми.
Глупо вышло. Она хотела сказать совсем другое. Чудовищно то, что со смертью ее друзей весь их жизненный опыт, все их мысли и чувства будут навсегда утеряны для остальных. И после ее смерти никто не узнает, какими они были на самом деле. Думая об этом, Нина поняла, что должна сделать.
Ее глаза открылись, тело уже не было слабым.
— Синтия! Подвезите меня, пожалуйста, к столу.
Мысль была ясной, словно только и ждала момента, когда Нина обратит на нее внимание.
— Нормально? — спросила медсестра, подтолкнув инвалидное кресло к письменному столу. — Вы уверены, что вам стало лучше?
— Да, спасибо. Большое спасибо. Но мне еще понадобится ваша помощь.
Подумав немного, Нина сняла с шариковой ручки колпачок. Надо написать письмо, сделать официальное заявление, позвонить… На секунду она замешкалась, не зная, что сделать в первую очередь. Слишком многое надо сказать, и для этого одного заявления будет недостаточно. Но надо же с чего-нибудь начать.