От негодования она села на койке, но это было неосторожно. У нее вдруг все поплыло перед глазами, и она прислонилась головой к полированным доскам. Кто-то осторожно постучал в дверь, а через минуту она открылась, и появился сам капитан Рэнделл, причем, с недовольством отметила Винтер, очень хорошо выглядевший. Увидев ее враждебный взгляд, он улыбнулся. И эта улыбка была обезоруживающе приятной, а тот факт, что она даже в таком состоянии это признает, рассердил Винтер еще больше.
— Я принес вам поесть, — сказал он, — разрешите войти?
— Это ваша каюта, — зло ответила она, — и я не могу вас сюда не пустить. Только прошу вас хотя бы не упоминать о еде.
Алекс рассмеялся и вошел с небольшим подносом, который поставил у койки.
— Вы почувствуете себя намного лучше, если чуть поедите. Здесь только суп и печенье.
Винтер посмотрела на них и вздрогнула. Качка продолжалась в мерном тошнотворном ритме, и суп из миски пролился на поднос.
— Уходите, — прошептала она хрипло, — забирайте это и уходите!
Алекс сел на край койки.
— Если вы намерены продолжать переносить морскую болезнь, — заметил он прозаически, — то уж лучше и стараться не зря. — И прежде, чем она сумела что-нибудь сообразить, он поднял ее за плечи и стал кормить супом и сухим печеньем, как ребенка, как в таком случае сделали бы это старая няня или домоправительница Флекер. Суп был горячим и питательным, она даже смогла съесть большую часть печенья и действительно почувствовала себя намного лучше. Она прислонила больную голову к плечу капитана, это показалось ей очень уютным, успокаивающим. Она напоминала сама себе, что этот человек предал Конвея, что она однажды заслуженно ударила его хлыстом. Но все это сейчас не имело значения, все, кроме удивительного чувства покоя и безопасности. Этого чувства она не знала с детства, это напомнило ей заботливые руки Хуаниты и Азизы Бегам в знакомых стенах Гулаб-Махала. Она не понимала, почему на нее так действует враг Конвея, а значит, и ее, — но ее силы были слишком истощены, чтобы удивляться. Она чувствовала себя несравненно лучше, и ей не хотелось двигаться.
— Хорошо, — сказал капитан, ставя на место пустую миску, — что ваша компаньонка, как и большинство женщин здесь, лежит с морской болезнью, а то я боюсь, ваша репутация была бы навсегда испорчена. Леди имеют обыкновение щадить лишь свои чувства. Но пока вы можете безопасно оставаться здесь.
— Не могу. Я должна вернуться в свою каюту.
— Не советую. Ваша соседка пока далека от выздоровления, и десять минут пребывания там сведут на нет благоприятное действие еды и сна.
— Откуда вы знаете? — спросила Винтер, заинтересованная. — Вы ухаживали и за ними?
— Да, — заметил он, чуть усмехнувшись. — Если бы я знал, что сопровождение будет включать в себя обязанности сиделки, в жизни не согласился бы на это. Служители делают все, что могут, но у них только две ноги, а ваша компаньонка с дочерьми также на моей ответственности. Уверен, что когда миссис Эбатнот будет чувствовать себя лучше, она не простит мне этой помощи, но сейчас она очень нуждается во мне.
— Если вы развязали и ее корсет, я думаю, она никогда вам этого не простит. — Винтер сказала это не подумав (ее всегда учили обратному), и сама теперь рада была взять эти слова обратно. Она дернулась, стряхивая поддерживающую ее руку капитана, и густо покраснела. Упоминание о белье в те времена считалось неприличным, а она сказала это постороннему мужчине! Мужчине, который имел нахальство ухаживать за ней, словно горничная. Кузина Джулия упала бы в обморок. Но капитан, словно не замечая ее замешательства, серьезно продолжал.
— В этом не было необходимости. Она смогла это сделать сама.
Говорил он совершенно спокойно, потому что служба в значительной мере избавила его от ханжества Викторианской Англии, опутавшего частную жизнь множеством табу. Его, видно, не очень интересовало то обстоятельство, что женщины носят нижнее белье, и тем более это не возбуждало его воображения. Так что раздеть ее, снять промокшее верхнее платье было для него просто делом здравого смысла, раз она сама не в силах была этого сделать. Он, конечно, знал о практике тугого шнурования, и это казалось ему смешным и мучительным делом, но не больше, чем мундиры с тугими воротниками, аксельбантами и тяжелыми эполетами, вроде тех, что носил и он сам, как парадную форму, несмотря на страшный зной.
То, что Винтер покраснела и глаза ее стали испуганными, наверное, впервые навело его на мысль, что его действия могут кого-то шокировать. Он веско сказал:
— Разрешите дать вам совет, контесса. Здравый смысл принесет вам больше пользы, чем слепое следование условностям. Оставь я вас на ночь в мокрой и неудобной одежде, — я избавил бы вас от минутного смущения, но для вашего здоровья это было бы пагубно. А вы не можете себе позволить болеть, отправляясь жить в Индию.
Винтер успокоилась, а испуг ее сменился заинтересованностью. Слова его насчет здравого смысла были прямо противоположны поучениям кузины Джулии и всяких гувернанток. На мгновение его слова показались ей ересью, но, если подумать, они ведь были справедливы. Она даже почувствовала облегчение, словно была развязана какая-то тугая психологическая шнуровка. Она не очень высоко ставила мнение Джулии, но в области приличий считала ее авторитетом. А ведь кузина Джулия даже в таких условиях сочла бы помощь Рэнделла совершенно неприличной, а самое Винтер — почти что падшей женщиной. А ведь если бы капитан оставил ее на произвол судьбы, ее бы ожидала тяжелая простуда, а то и пневмония, хотя были бы соблюдены светские приличия.
Винтер, подумав, пришла к выводу, что подход капитана Рэнделла несравненно практичнее. Она улыбнулась, и ямочки появились на ее щеках. Алекс, кажется, впервые заметил ее улыбку, но не улыбнулся в ответ. Он смотрел на нее, впервые видя в ней не беспризорного ребенка, а женщину. Он как бы заново увидел лицо «сердечком», бледность которого сделала ее глаза еще больше, чем они были, голые руки и плечи цвета слоновой кости, густые, распущенные, иссиня-черные волосы. Потом он вдруг с неприязнью представил влажные дрожащие руки комиссара Бартона, трогающие эти голые плечи, и нахмурился. Он встал и сказал:
— Капитан полагает, что эта скверная погода сегодня ночью переменится. Вам лучше побыть здесь хотя бы сегодня. Эта каюта остается за мной до Гибралтара.
— Но… как же вы? — спросила она нерешительно.
— Обойдусь, — кратко ответил он.
Дверь каюты закрылась за ним, и вновь Винтер увидела его нескоро. В обед в дверь постучался принесший еду служитель, а к вечеру она почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы одеться и вернуться к себе в каюту. Но это оказалось ошибкой. После покоя и уединения в его каюте, нескольких минут в обществе Лотти оказалось достаточно для возобновления тошноты. Тут было душно, воздух был кислым и спертым, а Лотти постоянно жаловалась на плохое самочувствие.
Оптимизм капитана насчет погоды оказался необоснованным, но миссис Марта Холи, оправившаяся от приступа морской болезни, пришла на помощь семье Эбатнот. Это была полная, общительная, по-матерински заботливая женщина, прежде — детская няня. Она потеряла нескольких детей в Индии, но горе и лишения не сломили ее дух, и, проведя год в Англии, работая сиделкой при немощной жене и двух детях одного полковника, она возвращалась в Индию к мужу.
— Не то, что мне эта страна по душе, мисс, — говорила она, — жару я терпеть не могу, да и чужой народ мне ни к чему. Но Олли всегда был мне хорошим мужем, а без меня он там пропадет. Эти черные ни постирать, ни починить ничего не умеют. Да, шестнадцать лет я провела в Индии. Это немало. Что-нибудь это да значит. Ну, мисс Лотти, съешьте супчику, пока я присмотрю за вашей бедной мамой. Съешьте, а то хуже будет. Я сама заставила себя съесть ихнее печенье, и вот, бегаю, как видите.
Ее энергичные хлопоты возымели нужное действие, и через четыре дня, когда, наконец, небо стало ясным, а море — спокойным, даже миссис Эбатнот вышла на палубу.
Среди пассажиров было еще несколько дам, два генерала, судья, много офицеров всех чинов, большинство — возвращались из отпуска, все хорошо известные капитану Рэнделлу: полковник Мулсон из Лунджора, закадычный друг мистера Бартона, и элегантный, хорошо воспитанный индус, прекрасно говоривший по-английски, ехавший с несколькими индийскими слугами. Это был Кишан Прасад, которого Алекс в последний раз видел под Севастополем.