Мэри Кайе - В тени луны. Том 1

Он ожидал ответа, и Винтер сказала лишенным всякого выражения голосом:

— Я очень устала. Думаю, если ты не возражаешь, я пойду в постель.

— Верно. Иди в постель. Я не заставлю тебя ждать! — Он оглушительно рассмеялся, Винтер повернулась и медленно, нетвердым шагом направилась в свою комнату, словно это она, а не Конвей, была пьяной.

Хамида уже ждала ее, и вид бледного лица и затуманенных глаз девушки напугал ее. Но Винтер не обратила внимания на ее слова, она едва слышала их. Она позволила раздеть себя, выкупать и уложить в постель, словно она была даже не ребенком, а большой куклой. Ее мир — выдуманный мир, который она создавала годами, планировала, ожидала и жила в нем — рушился вокруг нее, но она даже не могла об этом думать.

По крайней мере, сейчас хоть было тихо. Шум, сумятица, бессмысленные разговоры, непонятные жесты, взрывы смеха и звон бокалов прекратились, и она оказалась в одиночестве; сейчас даже Хамида ушла. Теперь, возможно, она снова обретет способность мыслить — сможет поплакать, чтобы облегчить ужасную боль, от которой разрывается сердце. И вдруг дверь отворилась. На пороге стоял Конвей.

Винтер резко села, натягивая на себя простыни, тупо удивляясь, почему он здесь и что он хочет сказать ей так поздно ночью. Она не обратила внимания на смысл последних его слов и в головокружительном кошмаре этого чудовищного свадебного торжества совершенно забыла, что женатые люди делят одну постель. Она глупо смотрела, как он приближается к ней, слегка покачиваясь, ставит свечку на прикроватный столик и начинает снимать халат. И вдруг совершенно неожиданно оцепенение сменилось паникой и ужасом.

Этот человек — этот грузный, отвратительный, пьяный незнакомец — собирается лечь с ней в одну постель. Лечь рядом с ней — возможно, коснуться ее — поцеловать ее! Она натянула простыни до самого подбородка, а лицо превратилось в одни огромные глаза, полные ужаса.

— Уходи! Прошу тебя, немедленно уходи! — Ее голос был хриплым от страха и отвращения. — Ты не можешь спать здесь сегодня. Уходи!

Конвей одобрительно хохотнул.

— А ты — скромница, моя маленькая девственница? Так и должно быть. Но ты теперь моя жена. — Он посмотрел на нее, его налитые кровью глаза вспыхнули огнем, который она уже видела однажды. Такой же огонь пылал во взоре Карлиона.

— Боже, ты еще и красавица! — произнес он с некоторым оттенком благоговения. — Конечно, ради такого состояния я женился бы и на уродине, но заполучить в придачу еще и красотку…

Он протянул было руку и коснулся ее черных распущенных волос, но Винтер оттолкнула его с яростью и ужасом.

— Не прикасайся ко мне! Не смей меня трогать!

Конвей повалился к ней на кровать, но она отбросила простыни в сторону и выскочила из нее, охваченная той же отчаянной паникой, которую испытала, когда Карлион смотрел на нее, стоя у дверей ее комнаты на постоялом дворе за рекой. Но цепкие руки ее мужа крепко держали ее за волосы, он притянул их и с жестокостью намотал на руку так, что она упала назад и оказалась в западне. И на этот раз сбежать было невозможно…

Нияз резко обернулся, услышав за спиной хруст веток и последовавший за ним стук падающего тела. Но Алекс был сильным и здоровым мужчиной, и Нияз надеялся на лучшее. Убедившись в том, что ранения не опасны, он расстегнул одежду Алекса, вправил ключицу, закрепив ее своим размотанным пуггари[54], и приказал Шалини скакать обратно в маленькую деревню, мимо которой они недавно проезжали, чтобы достать носилки и найти людей, способных их нести. Час спустя Алекс уже был устроен в хижине деревенского вождя и с помощью старухи-знахарки обложен различными лекарственными травами.

Однако в сознание он пришел лишь после восхода солнца, но весь день, пока Нияз удерживал его, не давая встать, чтобы лишний раз не травмировать руку и плечо, он бредил; иногда по-английски, иногда на хинди или пушту. Увещевал строителей, проложивших дорогу через дикую и неосвоенную территорию; выкрикивал команды кавалерии; перешептывался с хавилдаром[55], погибшим восемь лет назад, когда они ползли под покровом темноты, собираясь атаковать форт; дискутировал на философские темы с муллой у подножия Хоти Мардана, спорил с комиссаром Лунджора, излагая взгляды на политику, призывая к действиям, терпеливо разъясняя необходимость проведения реформ.

Один раз он заговорил на незнакомом языке. Странная фраза, которую он дважды повторил, звучала так: «Kogo Bog zakhochet pogubut, togo sperva lishit razuma». Нияз не знал, ни того, что Алекс говорил по-русски, ни что означали эти слова, ни что именно их произнес Григорий Спарков в залитом лунным светом саду на Мальте.

Алекс ворочался на постели, бормотал что-то о Канвае и белых козах, об акулах и жертвоприношениях, о глупости дураков, которые не хотят ни видеть, ни слышать, ни понимать. Но ближе к закату он затих и лежал неподвижно, разговаривая с Винтер чуть слышно хриплым, усталым голосом.

Нияз спал, растянувшись на земле рядом с низкой чарпой[56], на которой лежал Алекс; он касался ее плечом и мог в любой момент проснуться, когда старуха, скорчившаяся на дальнем конце кровати, время от времени подносила странный травяной отвар к пересохшим губам Алекса, прислушиваясь к бесконечному неразличимому бормотанию, понимая каким-то женским чутьем, что сахиб разговаривал с женщиной…

Через сутки раненый полностью пришел в себя и почувствовал страшную головную боль. Он ничего не помнил о прошедших нескольких неделях, последним его воспоминанием была перевернувшаяся дак-гари по пути из Калькутты. Он предположил, что был ранен во время этого инцидента, и поинтересовался, что произошло с его попутчиком, тем мрачным майором.

Нияз, обнаруживший провал в его памяти, не собирался восстанавливать ее, так как инстинкт подсказывал ему, что как только Алекс вспомнит о цели своей поездки, он немедленно отправится в путь, не дожидаясь полного выздоровления. Но поскольку спешить в Лунджор особой необходимости не было и пока Алекс считает себя пострадавшим в результате той поездки, его можно уговорить задержаться здесь и тихо полежать. Лекарства знахарки тоже помогали в этом. Алекс, испытывая боль, послушно выпивал отвары и спал; разбуженный запахом горячего кизяка и пропеченной солнцем земли, ароматами масалы и кардамона, всеми знакомыми звуками и запахами индийской деревни, он улыбался Ниязу, выпивал смесь из трав и горячего молока, которую тот предлагал ему, и снова засыпал.

Только на утро шестого дня, разбуженный первыми яркими лучами солнца и скрипом колодезного ворота, он вспомнил Дели и все, случилось там. Некоторое время он вспоминал, сколько же дней пролетело с тех пор, как он поскакал в погоню за Винтер и Карлионом, и, вспомнив, оперся на здоровую руку и принялся ругать Нияза за то, что тот позволил ему валяться здесь, за то, что тот пичкал его наркотиками, а не посадил на лошадь и не отвез его обратно в Лунджор или Дели.

— Если бы я это сделал, вы никогда бы не выздоровели, — спокойно сказал Нияз.

— Седлай лошадей. Мы сейчас же едем.

— В Дели?

— В Лунджор.

Нияз покачал головой.

— Если мы выедем сегодня, вы сможете проскакать две коссы, может быть, три, но не больше. Подождите здесь еще пару дней, а я поеду в Дели за Латифом и нашим багажом. Я послал записку Фрейзеру сахибу в Дели, а также Бартону сахибу, что с вами произошел несчастный случай и ваш приезд откладывается. Нет никакой необходимости скакать в Дели и обратно. Я поеду, а завтра, если вернусь вовремя, мы отправимся в Лунджор.

— Мы выезжаем сегодня же, через час, — сказал Алекс.

Нияз задумчиво посмотрел на него и нерешительно произнес:

— Я отправил человека к броду за новостями. Река спала три дня назад, лорд-сахиб и нукер-лог[57] вернулись с экипажем и лошадьми. Они поехали в Дели.

Алекс долго думал. Потом спросил:

— Была ли с ним леди-сахиб?

— Нет. Но тот человек разговаривал с одним из сайсов[58], и тот сказал, что она по дороге встретилась с друзьями и поехала вместе с ними в Лунджор.

Алекс медленно лег на свою плетеную кровать и уставился в закопченный потолок. Он молчал так долго, что Нияз в конце концов откашлялся и весело сказал:

— Так мы едем сегодня?

— Нет, — Алекс прикрыл глаза и заговорил, не глядя на него: — Я подожду здесь. Доставь багаж из Дели, — он повернулся на правый бок, лицом к стене и больше не разговаривал.