— Прекрати, Валя. Да, Глеб меня рисовал. Ему для зачета нужно определенное количество рисунков. Что тут особенного?
— Что особенного?! Замужняя женщина ведет себя как соплячка, без стыда и совести. Этот художник тебя в постель позовет, ты и прыгнешь с радостью!
— Я не буду продолжать разговор в таком тоне.
К счастью, на кухню ворвались дети, и у Валентина хватило ума замолчать. Иветта с трудом заканчивала привычные дела, все валилось у нее из рук. После ужина она вымыла посуду, начистила картошки на завтрашний день, проверила уроки у детей. Анечкины тетрадки были, как всегда, безупречны. Сережку, как всегда, пришлось заставить переделать задание…
Дети заснули, забрался в кровать и Валентин. Но Иветта, хотя и устала, медлила. Взяла порванные брючки сына, занялась починкой. Иголка то и дело колола ей пальцы. Истерический припадок начальника, придирки мужа, плохие отметки сына — все ложилось тяжелым камнем на душу. Иветта отложила брюки и побрела в ванную: оставалось еще прополоскать рубашку Валентина, не запускать же ради одной вещи стиральную машину. Иветта наклонилась над тазом, подставила руки под Струи воды. Стало немного легче. Но желтоватые от пота рубашечные подмышки вновь повернули мысли к мужу. Валентин только на первый взгляд добрый семьянин. По сути — он деспот, исключивший из ее жизни любые радости. Сходить на выставку — грех, почитать на ночь — блажь. Только в конце обеденного перерыва да в троллейбусе Иветта могла погрузиться в мир книжных грез. Не ради чужих историй она листала страницы, но Неистово искала ответы на мучающий ее вопрос: как прожить без любви? Большинство женщин переживали оттого, что мужья их оставили. Ситуация Иветты была уникальной — или казалась ей таковой — вынужденное сосуществование с нелюбимым человеком.
Валентин ревновал Иветту ко всем: начальнику, однокласснику, случайному знакомому. Даже к книгам — полагал, что, читая их, жена мысленно предается разврату. Внезапно Иветта поняла, что мужа бесит ее внутренний мир, куда ему нет доступа. Но винить в этом Иветту? Не она опустила шлагбаум перед Валентином. Он не захотел приподняться, чтобы переступить совсем невысокий порожек, отделяющий душу жены. Что было тому помехой: нежелание Валентина расширять кругозор или его душевная глухота? А если Иветте прикинуться простушкой, не выказывать своих знаний, интересов, стремлений? Но играть роль изо дня в день невыносимо. Дом — единственное место, где мы можем и где должны быть самими собой.
Иветта выполоскала рубашку, расправила ее и повесила на плечики. Небрежно натянутая веревка некрасиво провисла под единственной вещью. Валентин так и не натянул под потолком леску. Иветта в раздражении навернула вторую петлю на гвоздь, но он не выдержал непривычного натяжения и вылетел из штукатурки. Мокрая рубашка вместе с вешалкой плюхнулась на пол.
— Что так долго возишься? — раздался из комнаты голос Валентина.
Иветта скомкала испачканную рубашку и со злостью метнула ее в таз: все, она уже не в состоянии заниматься чем-нибудь еще. Иветта вышла из ванной и остановилась в коридоре у книжных стеллажей. Чем бы успокоить себя на ночь? Она пробежала глазами по ряду корешков. Вот книги, оставленные мамой: биографии артистов, мемуары. Мама коротала вечера без мужа и без телевизора, иллюстрированные тома о красивой жизни заменяли ей саму жизнь. Наверху — книги Валентина. Советы рыболову, советы грибнику. Недавно появились советы садоводу. В полутемном углу теснились книги Иветты. Их она узнавала по цвету корешков. Романы Бальзака, Золя, романтические повести Грина, годичные подборки толстых журналов. И конечно, стихи: Пушкин, Лермонтов, Блок. Иветта выбрала новый томик Ахматовой и прошла в спальню.
Она легла и поправила бра над кроватью так, чтобы свет не мешал Валентину. Неторопливые строки уводили Иветту в мир, где не было грязных рубашек, немытой посуды и производственных собраний:
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
Иветта представила Амосова. Не нынешнего, похожего на важного начальника, а мальчика — восторженного, красивого, равнодушного. Вот он стоит в каком-то дверном проеме и произносит эту убийственную прощальную фразу. Ничего подобного в ее жизни не было. А у поэтов даже расставания красиво обставлены! Муж перевернулся на другой бок и, приподнимаясь на локте, заглянул в книгу жены:
— А, стихи… Опять дурью голову забиваешь. Ложись-ка спать, поэтуля.
И тут же, не спрашивая разрешения, погасил бра над головой Иветты.
Мрак окутал комнату. Иветта отложила книгу. Она не чувствовала себя женщиной, свободным человеком — маленький бесправный зверек в неволе, вроде хомячка в клетке, который недавно появился у ее детей. Вот такой хомячихой она и была для мужа. Иветта чувствовала, как саднит грудь от пинка Валентина, хотя физически муж к ней даже не прикоснулся. Он уже опять безмятежно похрапывал, но и спящий сторожил свое сокровище, свою собственность — жену. «Неужели, — думала Иветта, — я обречена на вечную муку, на существование в клетке постылого брака?» Валентин как-то пригрозил, что устроит ей веселенькую жизнь, если она подаст на развод, — он тут прописан и с места не сдвинется. А детей отсудит и отправит к матери в поселок. Ну, положим, относительно детей — это только угрозы, но жизнь попортить он ей сумеет. Одним словом, по-доброму не уйдет: тиран-тихоня. Он нагло гнул Иветту под себя, не желая и пальцем пошевелить, чтобы ее понять. По щекам Иветты текли слезы. Где-то был свободный, цивилизованный мир. Брак там длился, пока устраивал обоих супругов. В России же все несчастные браки сцементированы жильем. Иветта смогла бы прокормить себя и детей, но снимать квартиру? Слишком большие деньги. Уйти в однокомнатную к матери — и ютиться там вчетвером? Не вариант, да мать и не поняла бы ее. Муж выпростал руку из-под одеяла и откинул в сторону, больно хлестнув Иветту по щеке. И это непроизвольное движение вызвало у Иветты волну ярости. На миг картина, расчерченная острыми зигзагами — картина с выставки в Академии художеств! — мелькнула в ее воспаленном мозгу.
— Я убью его, — холодно сказала Иветта сама себе.
Усталый мозг редко продуцирует хорошие идеи. Зато ярость, застившая разум, с легкостью воплощается в поступки. Решения закрутились в голове с бешеной скоростью: нож, топор, утюг? Иветта приподнялась на своей половине и всмотрелась в затушеванное темнотой ненавистное лицо. В полутьме голова казалась черепом: впадины глаз, оскаленный рот. Чернеющие ноздри с шумом пропускали воздух, так дышит человек, страдающий насморком. Вот Валентин на минуту затих, потом со всхлипом открыл рот и жадно вдохнул.
Иветта медленно, как сомнамбула, встала на колени, повернулась к изголовью, приподняла огромную, тяжелую подушку и… Бешеная энергия злобы, бушевавшая в Иветте, направила подушку на ненавистный череп. Иветта с диким криком упала грудью на мягкую гору и всем телом придавила голову Валентина. Волосатые ноги с силой взлетели вверх, отбивая невидимый мяч. Прорвались приглушенные подушкой хрипы Валентина. Тело его выгнулось дугой и, наполненное великой силой жизни, победило. Преступница перевернулась в воздухе вместе с подушкой и полетела на пол.
Иветта сидела на холодном паркете, боясь пошевелиться. Острая боль в щиколотке сковала и в то же время обрадовала ее: она восстанавливала ту границу, которую только что преступила Иветта. Насилие имеет право на выход только во сне, сегодня оно прорвалось наяву. Вместо безобидного хомячка из темницы подсознания вырвалась кровожадная тигрица. Беспощадный внутренний судья уже вынес приговор Иветте, не дожидаясь реакции мужа Валентин тем временем пришел в себя и зажег свет Жена по-прежнему обнимала подушку, чуть не ставшую орудием убийства. Слезы текли по бледным щекам.
— Ты совсем спятила, мать! Чуть не задушил; меня. Хотя бы объясни, в чем дело?
Но Иветта ничего не смогла бы объяснить даже самой себе. Она лишь тихо прошептала неуместное «извини», будто ненароком наступила мужу на ногу Валентин покачал головой, что-то бубня про себя Затем встал с кровати, чтобы помочь жене. Иветта отбросила подушку и попыталась подняться, но тут же вскрикнула и вновь опустилась на пол. Теперь она, поджав здоровую ногу, больную баюкала, как младенца. Валентин понял, что травма у жены нешуточная. Он расправил постель, приподнял Иветту и уложил в кровать:
— Ну как ты, ничего?
— Ничего. Ложись, Валя, спать.