Та, вглядевшись, хмуро ответила:
— Не знаю. — Она вечно прикидывалась, что знать не знает ни о маврах, ни об их образе жизни, хотя родилась и выросла в арабской семье, а крестилась, по утверждению Хуаны, только потому, что сочла это выгодным для себя.
— Скажи, или мы тебя защиплем! — ласково пригрозила Хуана.
Мориска нахмурилась:
— Тут говорится: «По воле Аллаха да защитим устои ислама в этих стенах!»
Каталина примолкла, заслышав в голосе служанки ту же глубокую убежденность, которой отличалась ее мать, а Хуана резко сказала:
— Не вышло! Аллах покинул Альгамбру. Здесь теперь Изабелла! И если б вы, мавры, знали Изабеллу, как знаем ее мы, вы бы поняли, что слабый уступил сильному!
— Спаси Господь королеву, — торопливо отозвалась Мадилла. — Мне ли ее не знать!
В это время распахнулись огромные створки из черного дерева с черными шляпками гвоздей, снова оглушительно взвыли трубы, и король с королевой проследовали во внутренний двор.
Слаженно, точно исполняя хорошо заученный танец, испанские гвардейцы один за другим, топая в лад, вбежали внутрь крепости и начали обход вдоль стен справа и слева, проверяя, все ли безопасно, не таится ли где отчаявшийся мусульманский воин, готовый нанести последний удар и умереть, сражаясь. Великая крепость Алькасаба, выстроенная как нос корабля, плывущего над долиной Гранады, стояла слева, и испанцы кинулись туда. Они обежали по периметру стены, поднялись на башни, и наконец королева Изабелла, зазвенев золотыми мавританскими браслетами, прикрыв глаза от солнца, взглянула вверх и засмеялась в голос при виде того, как на месте мусульманского полумесяца затрепетал на легком ветерке стяг святого Иакова с серебряным крестом.
Вернувшись взором на землю, она увидела, что к ней приближается процессия дворцовой челяди. Побежденные шли медленно, со склоненными головами. Во главе их выступал великий визирь в развевающихся одеждах, которые подчеркивали статность его высокой фигуры. Проницательным взором черных глаз он охватил ее, Изабеллу, отметил стоящего рядом короля и детей, выстроившихся за ее спиной, — четырех принцесс и инфанта. Царственная семья была разряжена с необыкновенной пышностью: король и наследный принц в расшитых золотом халатах, королева с принцессами — в традиционных длинных, ниже колен, рубахах-камизах из лучшего шелка и белых льняных шальварах, а на головах — покрывала с заколками из золотой скани.
— Ваше королевское величество, для меня высокая честь приветствовать вас в Альгамбре, — произнес он так, словно это было обычнейшее из дел — преподносить ключи от дворца эмиров завоевателям-христианам.
Король с королевой обменялись коротким взглядом.
— Показывайте дорогу, — сказала Изабелла.
Великий визирь поклонился и пошел вперед.
— Пойдемте, дети, — через плечо приказала королева и первой направилась по аллеям сада, окружающего дворец, вниз по ступенькам, прямо к неприметной дверце в стене.
— Это что, главный вход? — спросила она.
— Да, государыня, — поклонился визирь.
Изабелла промолчала, но Каталина видела, как она скептически вскинула бровь.
Неприметная дверь оказалась чем-то вроде замочной скважины в шкатулку с драгоценностями, когда, заглянув в один ящичек, видишь дверцу в другой, а оттуда — в третий, и визирь вел нас по ним, как слуга — по сокровищнице. Одни названия чего стоили! Золотая палата, Миртовый дворик, Посольский зал, Львиный дворик, зал Двух сестер. Понадобятся недели, чтобы запомнить, как лестницами, двориками и переходами пройти из одной выложенной изразцами комнаты в другую. Месяцы, чтобы привыкнуть к журчанию мраморных водостоков, проведенных в комнаты, откуда чистейшая горная вода стекает в белые чаши фонтана, всегда полные, всегда льющиеся через край. И никогда не устану я от зрелища расстилающейся внизу долины с горами вдали, синего неба и золотистых холмов. Каждое окно, украшенное каменным кружевом неправдоподобно тонкой работы, словно рама картины, приглашает остановиться, взглянуть, восхититься…
Нас с сестрами поселили в гареме, сочтя его самым удобным для нас помещением. Прохладными вечерами слуги зажигают жаровни, подсыпая на угли ароматные травы… Дома мы всегда в мавританском платье, и во время государственных приемов тоже, так что жизнь идет под шорох шелков и шлепанье туфель без задников по мраморному полу, словно во дворце ничего не поменялось. Наши классные комнаты — там, где была читальня наложниц, мы гуляем по садам, разбитым для того, чтобы услаждать взор любимых жен эмира. Мы едим те же фрукты, что и они, нам нравится вкус шербета, мы тоже плетем венки из цветов, чтобы украсить себя, и бегаем по дорожкам, наполненным густым запахом жимолости и роз.
Нас моют в хамаме, бане, и делается это так: мы стоим тихо, как вкопанные, а служанки нас мылят, с головы до пят, чудесным мылом, которое пахнет цветами. Потом они обливают нас горячей водой из золотых кувшинов, тоже с головы до ног, пока пена не смоется. Потом, умащенные розовым маслом, завернутые в тонкие простыни, полусонные от удовольствия, мы лежим на теплом — его подогревают — мраморном столе, который занимает почти всю комнату, под золотым потолком с проделанными в нем звездчатыми отверстиями, что впускают в тенистую, покойную комнату дразнящие лучи света. Одна молоденькая прислужница приводит в порядок пальчики на ногах, другая — на руках, придает ногтям форму, выводит на них тонкие, затейливые узоры хной. Пожилая служанка выщипывает нам брови, красит ресницы. Нам служат, как султаншам, к нашим услугам все богатства Испании, вся роскошь Востока. Мы всецело, полностью отдаемся дворцовой неге. Она побеждает нас, берет в плен. Зачарованные, мы целиком и полностью подчиняемся ей.
Даже к Исабель, которая горюет по своему мужу, вернулась улыбка. Даже вечно надутая Хуана, кажется, умиротворена. А я — я становлюсь любимицей всего двора: меня балуют и садовники, позволяют срывать те персики, которые я хочу, и в гареме, где меня учат петь, танцевать и играть на музыкальных инструментах, и на кухне, где дозволяют смотреть, как готовятся восточные сладости.
Отец встречается с иностранными посланниками в Посольском зале, еще они иногда, как принято у эмиров, беседуют в бане. Матушка, по-турецки скрестя ноги, сидит на троне Насридов, которые правили здесь веками, — голые ступни в мягких шлепанцах из сафьяна, рубаха-камиза свободными складками драпирует тело. В зале, облицованном цветным изразцом с изящными арабесками и летящими надписями, она выслушивает посланников самого Папы. Матушка здесь как дома, ведь она выросла в мавританском дворце Алькасар в Севилье. Мы бродим по их садам, моемся в их банях-хамамах, носим их надушенные сафьяновые туфли… В целом наше существование здесь столь изысканно и роскошно, что в Париже, Лондоне или Риме о такой жизни могут только мечтать. Мы живем сладостно и грациозно. Так, как всегда стремились: как мавры. Собратья-христиане в горах пасут коз, молятся Мадонне в придорожных часовнях, тела их страдают от болезней, они невежественны, полны суеверий, живут в грязи и умирают молодыми. А нам преподают мусульманские ученые, нас лечат их врачеватели, мы заучиваем названия звезд в небе, которым они дали имена, ведем счет, пользуясь цифрами, которые они придумали, начиная с магического нуля, вкушаем выращенные ими сладчайшие фрукты и наслаждаемся водой, протекающей по хитро построенным ими акведукам. Возведенные ими строения радуют взор своей красотой. Былое могущество мавров нам на пользу: Алькасаба и впрямь неуязвима для новой атаки. Мы читаем стихи их поэтов, играем в придуманные ими игры… Мы победили, но они показывают нам, как должно правителям жить. Порой я думаю, что мы варвары, подобные тем, что пришли после римлян и греков. Те силой врывались во дворцы, а потом садились на трон, как мартышки, и наслаждались прекрасным, не понимая его.
Но, по крайней мере, мы не сменили своей веры. Самый последний слуга во дворце обязан хотя бы сделать вид, что исповедует христианство. Голоса муэдзинов, созывающие правоверных к молитве, больше не звучат с минаретов. Это приказ моей матери. Не хочешь подчиниться — уезжай в Африку. Не хочешь уезжать — либо немедля крестись, либо сгоришь на костре инквизиции. Удобная, покойная жизнь не смягчила наших сердец, мы помним, кто тут победитель и что победа далась нам силой оружия и Господней волей. При заключении перемирия мы торжественно обещали бедному Боабдилу, что его подданные-мусульмане будут столь же покойно жить при нашем правлении, как жили христиане, когда правил он. Мы обещали обеспечить сосуществование, и он поверил, что мы создадим такую Испанию, где все — мавр, христианин или иудей — смогут жить в мире и согласии, поскольку все они являются «людьми Книги». Ошибка Боабдила состояла в том, что он свято верил в условия перемирия, а мы, как выяснилось, нет.