– На тот случай, если я вдруг понадоблюсь тебе для того, чтобы открыть банку или убить паука. – Джо усмехнулся, Бонни улыбнулась ему в ответ. Конечно, он шутит. Он трижды присутствовал при родах, наблюдал, как она с помощью газового баллончика и спичек устраивает огненный ад в сусликовых норах на переднем дворе. Он даже убрал за ней весь беспорядок после того, как она в диком ужасе изрубила змею на мелкие кусочки тапкой. Она отнюдь не беспомощна. – Или если кто-то из нас начнет сходить с ума без секса.
А вот это вполне может произойти.
Все остальное, в соответствии с их планом, должно остаться прежним. Совместный банковский счет, работа и очередность в пользовании машиной, чтобы подвозить Сюзан.
Бонни продолжала жить дома, а Джо рядом не было. Поэтому-то план и не сработал…
Вернулась Сюзан и с обиженным видом, характерным для подростков, работающих в службе доставки воды, подала Бонни покрытые инеем бутылки.
– Спасибо, солнышко. – Бонни отдала одну бутылку сестре. – Ты мне сегодня здорово помогла. Так что, если с полом закончено и ковры лежат на своих местах, а хрусталь перемыт, можешь заниматься своими делами и идти гулять, если хочешь. – В последнее время она привыкла разговаривать со спиной дочери и делала вид, будто ее это не задевает. Она скорее услышала, чем увидела, что та спускается по лестнице на первый этаж, и заговорила громче: – Только сначала загляни к Пим, прошу тебя, ладно? – Затем, уже тише, добавила: – Когда увидишься со своим отцом, передай ему, что я открыта для обсуждения совместной опеки.
Бонни сделала большой глоток. Дженис несколько секунд задумчиво смотрела на нее, затем открыла свою бутылку и сделала несколько глотков.
– Не смотри на меня так. – Бонни закрутила крышечку. – Знаешь, я думала, что он вернется через день-два, потому что вся эта чепуха с раздельным проживанием, чтобы «найти себя», не в его характере. Ты говорила, что периодически всем парам полезно несколько дней пожить раздельно, что нам от этого не будет никакого вреда, что дети поймут нас, если мы им все объясним. Но прошло уже четыре недели, дети ненавидят меня, так как считают, будто я сама выгнала его, а ты предполагаешь, что тут замешана другая женщина. Если бы я знала, что он продержится так долго, я бы уехала первая. Как получилось, что я все еще одна, с детьми на руках и этим большим домом, который нужно убрать? Совершенно очевидно, что он тщательно обдумал свой план. К тому же сейчас в школе переделывают расписание, и я не знаю, какой класс получу и с каким учителем буду работать в новом учебном году, а еще это несчастье с Пим, и теперь, когда она вернулась из санатория и… – Бонни вздохнула и встала, чтобы идти на чердак, но с места не двинулась. – Пим еще ничего не известно о Джо. Не представляю, как ей сказать.
Пим была им не просто бабушкой, она была для них единственной матерью, которую хорошо помнила Бонни. Их родители погибли при крушении поезда, когда ей было пять, а Дженис почти семь. Молодая, независимая восьмидесятивосьмилетняя Пим не разрешила бы даже своим правнучкам называть ее иначе, как этим глупым прозвищем, которое закрепилось за ней еще в ее детстве, когда открытки стоили гроши, сигареты «Мальборо» – двадцать центов за блок, а в стране было всего сто тридцать одно гольфовое поле и всего тридцать средневолновых радиостанций.
Вскоре после ухода Джо Пим неудачно упала в саду и сломала бедро. Теперь она была прикована к кровати и безвылазно сидела дома. Отказ от нормального образа жизни сказался на ее умственных способностях. Она стала коварной и непредсказуемой.
– Даже не пытайся. Это еще сильнее запутает ее. Кроме того, он может вернуться до того, как она поймет, что он ушел, и тогда тебе вообще не придется ничего говорить. – Нехарактерный для Дженис оптимизм должен был бы стать первым признаком того, что для Бонни этот день принимает новый, необычный оборот, однако ей было так приятно слушать эти слова, что она совсем не обратила на него внимания.
– Надеюсь на это. И еще я надеюсь, что он вернется с ответами, интересующими нас обоих, потому что в суете последних недель я так и не успела «заново познакомиться с самой собой» и тем более задать себе вопросы… которые звучат очень глупо, когда я произношу их вслух, правда?
Дженис улыбнулась и кивнула.
– Так что ты тут делаешь? – Она задрала голову, посмотрела вверх, на погруженный в полумрак проем, ведущий на чердак, и поморщилась. – Ищешь местечко, чтобы спрятаться?
– Кстати, неплохая идея. Но нет, на самом деле я ищу волшебный ковер Пим. – Дженис скептически изогнула бровь. – Знаю, о чем ты подумала, но она твердит, что должна увидеть его, и я подумала, что, может быть, на чердаке найдется что-нибудь такое, что напоминает ей ковер-самолет. Возможно, какая-нибудь дорожка, или половичок, или что-то еще, что осталось у нее с детства, – а вдруг ей станет спокойнее, если мы постелем его в ее комнате?
Она ведет себя неспокойно с тех пор, как мы перевезли ее домой. Ты видела, в какое возбуждение она приходит по вечерам. На днях, когда я заменяла сиделку, у которой был выходной, я застукала Пим за тем, что она пыталась выбраться из кровати, приговаривая, что ей нужно успеть добраться до ковра до глубокой ночи, иначе волшебство из ковра улетучится. Мне пришлось пообещать ей, что я поищу его.
– Кстати, мне всегда было интересно, когда наступает глубокая ночь?
Бонни пожала плечами.
– А что, если сделать вид, будто поискала, а потом сказать, что он исчез?..
– Я думала об этом… сотню раз. – Она усмехнулась. – А потом решила, что от меня не убудет, если я займусь поисками, и если я найду что-нибудь, что успокоит ее, то от этого будет только польза. Мне больно видеть ее такой слабой и жалкой. Просто сердце разрывается.
Почему-то эти слова заставили Дженис отвести взгляд, как будто она вспомнила плохую новость. Бонни хорошо знала эту манеру.
– Джен, я не хочу об этом слышать. – Она стала подниматься по лестнице.
Дженис последовала за ней.
– Но новость хорошая… относительно.
– Ну и пусть. – Бонни оглядела наряд сестры – один из ее лучших брючных костюмов из бледно-голубого жатого льна, который дополняли босоножки на низком каблуке. Если уж она решилась в таком виде появиться на пыльном и грязном чердаке Пим, значит, ее новость очень-очень плохая. Чердак же, небольшой, типичный для американского дома, был набит хламом и сокровищами, которые скапливались там с тех пор, как почти сто лет назад дом подвели под крышу. – Раз уж ты здесь, поднимайся и помоги мне сдвинуть в сторону этот большой ковер. Думаю, за ним что-то есть, но его зажало между полом и стропилом.
– Но это не тот самый ковер, да? – Дженис морщилась от отвращения, разглядывая влажный рулон грязно-серо-синего цвета.
– Нет. Этот я знаю. А ты разве нет? Помнишь, она расстилала его в саду, когда устраивала вечеринки? – Дженис покачала головой. – Не важно. Давай, помогай. – Дженис развела руками, демонстрируя свой сегодняшний образ профессионального риелтора, затем помахала руками перед носом, – который имел постоянную склонность закладываться, отекать, краснеть и течь от пыли, собачьей шерсти и свежескошенной травы, – а потом беспомощно пожала плечами. – Хочешь, я найду Сюзан?
– Ой, да ладно тебе. – Бонни перебралась через старые ящики из-под пива, полуразваленную скамеечку для ног, медную клетку для птиц. Когда она была уже у дорожного кофра, к ней присоединилась Дженис. – Тебе все равно не уйти отсюда чистой, к тому же дело займет всего минуту. Задержи дыхание.
– Хорошо, но тогда тебе придется выслушать меня.
– Мне в любом случае придется выслушать тебя, не так ли? Берись за тот конец.
От Дженис требовалось всего-то чуть-чуть сдвинуть верхний конец скатанного в рулон ковра, Бонни же занялась нижним… в общем, она тянула его изо всех сил, энергично дергала… толкала плечом, налегая всем телом, пока рулон не повалился, как дерево в лесу. В воздух поднялось облако пыли, и они обе отвернулись, ожидая, когда пыль осядет.
– Ой, ради всего…
– Ух ты. Взгляни на это, Джен.
Дженис повернулась и обнаружила, что Бонни, оседлав скатанный ковер, скачками продвигается вперед, к другому ковру, меньшему по размерам, тоже скатанному в рулон и прислоненному к стене. Было ясно, что первый ковер все годы надежно защищал второй от света и грязи, так как даже в полумраке было видно, что его яркие краски сохранились.