Именно Филлипо научил меня читать и писать, поэтому мой дневник — дань его памяти. Год за годом он развивал мой интеллект, и за одно это я обязан ему всем. Человек тонкого ума, получивший образование в Болонском университете, он научил меня всему, что знал сам, — истории, политике, естественным наукам, даже математике, так что я тоже в некотором роде закончил университет. Еще важнее то, что он дал мне цель в жизни. Когда я каким-нибудь образом выберусь из этой гнилой дыры, то использую знания, которые дал мне мой друг, чтобы улучшить этот мир. Знаю, что моя надежда нелепа, ведь я приговорен к пожизненному заключению, но чувствую, что моему уму и моему перу это по силам. Именно Филлипо дал мне эту силу. Его разум стал в какой-то степени и моим. Ради друга и ради себя я должен найти приложение своим, нет, нашим способностям.
После смерти Филлипо ко мне не приковали новую «жену» — так мы называем своих товарищей по несчастью вне зависимости от того, занимаемся с ними сексом или нет (между прочим, это необычайно приятно — не таскать за собой тяжеленный и горячий железный «браслет». Впервые за многие годы я имею возможность двигаться нормально, а не как калека). Сегодня я обменял свой обед на тетрадку и карандаш у Кривелли, бывшего «медвежатника» из Неаполя. Он использовал их, чтобы рисовать похабные картинки, а я буду писать дневник.
С этого же дня возьмусь за подготовку побега. Сан-Стефано считается надежнейшей тюрьмой, но должен же быть какой-то способ бежать! Памятью Филлипо Пьери клянусь найти этот способ.
14 августа 1892 года. Я стал «образцовым заключенным». Сегодня утром меня вызвали к новому коменданту, капитану Гаэтано Дорини, который заменил «Печальную даму» Замбелли три месяца назад. Хотя все заключенные радовались избавлению от Замбелли — настоящего садиста, извращенца, получавшего наслаждение от страданий других, нас удивила его замена. Жизнь на Сан-Стефано неизбежно делает человека жестким и циничным, никто не ждал доброго папу, мы и не получили такого. Но Дорини оказался в некоторых отношениях лучше Замбелли. При нем пища стала чуть свежее и разнообразнее, чем раньше. Он увеличил перерыв на обед в каменоломне до сорока пяти минут — дополнительные пятнадцать минут для нас прямо благословение Божье. Но самое главное, он разрешил нам подольше гулять во дворе по воскресеньям. Двор, большая территория, окруженная семиметровой стеной, — единственное место, где мы можем ходить свободно. Там нет ни деревца, ни даже травинки, но по крайней мере мы имеем возможность выйти из камер на свежий воздух. При Замбелли нам разрешалось гулять только два часа после воскресного обеда. Дорини же позволил нам проводить во дворе все время после полудня. Одним этим он заработал наше уважение, на которое мы не очень-то щедры. Тюрьма — не курорт, мы — отбросы общества. Нам дано так немного, что когда мы получаем еще самую малость, то эта малость кажется чем-то огромным.
Дорини — коротенький уродец с бородавчатым лицом, мы прозвали его «Жабой». К заключенным он относится далеко не дружественно, но в нем, должно быть, все же сохранилось что-то доброе. Во всяком случае, он как-то вызвал меня и сказал, что изучил мое тюремное дело (что там изучать? что может произойти в жизни узника, который двенадцать лет долбит скалу?) и решил сделать меня «образцовым заключенным». Это значит очень многое, потому что только около сорока заключенных из семисот двенадцати попали в этот привилегированный разряд, и решение Дорини таким образом стало своеобразным выражением признания моей безукоризненной репутации. «Я забираю тебя из каменоломни, — сказал комендант, — пойдешь работать на кухню. Жить будешь в камере Б в крыле для «образцовых». Но помни: одна промашка — и ты вернешься в каменоломню».
Я пробормотал: «Спасибо, господин комендант», хотя и не люблю произносить эти слова — с какой стати кого-то благодарить в этой дыре? — и меня повели в мое новое жилище к новому сокамернику. Крыло для «образцовых» — королевские покои Сан-Стефано. Это двадцать камер, расположенных в ряд на первом этаже в северном крыле тюрьмы. Они меньше сорок третьей, в которой я жил раньше, но в них живут только по дворе, есть койки и, самое ценное, окна! После двенадцати лет жизни с дырой в потолке у меня появилось, наконец, окно, правда, зарешеченное, но теперь можно смотреть на море, вдыхать морской воздух… Неописуемая роскошь!
Мой новый сокамерник, к которому меня не приковали (это еще одна завидная привилегия, даваемая моим новым положением), — одна из знаменитостей Сан-Стефано Луиджи Ганджи, миланский убийца женщин. Это тихий маленький человечек лет сорока пяти, который — пока, по крайней мере — относится ко мне с симпатией. Сейчас, когда я пишу эти строки, он сидит на своей койке напротив и вяжет свитер. (Тот факт, что многократному убийце позволено держать такое страшное оружие, каким могут стать вязальные спицы, говорит о большом доверии охраны. Впрочем, он весь день имеет дело с ножами. Одна из многочисленных нелепостей, обычных для этого сумасшедшего дома, заключается в том, что убийца работает тюремным дантистом!) Этот лысоватый человечек с невыразительными серыми глазами убил семь женщин, прежде чем полиция сумела его поймать. А выглядит так добродушно, словно и мухи не обидит. По этому поводу можно сказать только одно: интересные личности встречаются в тюрьме.
Любопытно, имеет ли княгиня Сильвия какое-нибудь отношение к перемене в моем положении? Все эти годы она писала мне и говорила во время ежемесячных визитов, что пытается оказать давление на Управление тюрьмами в Риме, чтобы меня перевели в менее строгую тюрьму или по крайней мере улучшили условия моего содержания. Конечно, сегодня мне живется полегче, чем вчера, наверное, ее попытки дали какие-то результаты. С другой стороны, все двенадцать лет она убеждала меня, что добьется для меня помилования, но этого, черт побери, не произошло и не произойдет, если не поможет какое-нибудь чудо. Поэтому, вероятнее всего, «повышение» моего тюремного статуса произошло не благодаря ее давлению в Риме, а вопреки ему. Несмотря на мою былую ненависть к этой женщине, она продолжает мне писать, навещает меня, снабжает книгами и всем необходимым, включая деньги (она подкупает охранников, чтобы те смотрели в другую сторону, когда она передает мне банкноты). Думаю, это говорит об ее упорстве, если не о чем-то большем. Бог свидетель, я не поощрял ее. Но она чувствует свою вину передо мной, и вполне заслуженно, поскольку именно ее вмешательство в мою жизнь привело меня в эту дыру и стоило мне свободы. И все же… Кажется, я в каком-то смысле простил ее, по крайней мере частично. Ведь она старалась сделать для меня все, что могла. К примеру, отправила моего брата в Америку, где ему, похоже, живется неплохо. К тому же, исключая Витторио, она — единственный человек за пределами Сан-Стефано, которому небезразлично, жив я или умер. Уверенность в том, что кто-то за стенами тюрьмы помнит о тебе, имеет огромное значение для заключенного. Полагаю, что я стал для нее своего рода хобби. Она говорит, что поражена моими успехами, моей образованностью, и, думаю, не кривит душой. Впрочем, не знаю. Я ужасно на нее злюсь: почему ей от рождения дано все, а мне — ничего? И все же жду ее приездов. Я бы с удовольствием насладился ею — это было бы забавно! Осужденный за убийство крестьянин становится любовником богатейшей женщины Италии! Лучше перестать об этом думать, потому что эта мысль меня слишком возбуждает.
Ганджи укладывается спать. Как и на воле, в тюрьме он работает дантистом — дирекции тюрьмы не по карману вольнонаемный зубной врач. Наверное, Ганджи было скучно дергать зубы, поэтому он и стал убивать.
В каком ужасном мире мы живем!
17 августа 1892 года. Побег, побег, побег! Только о нем я думаю, только ради него живу. Пока не придумал подходящего способа убежать, но моя новая работа на кухне предоставляет для этого любопытные возможности, и я наблюдаю, я жду… Теперь дневник становится для меня самоубийственно опасным. Хотя охранники слишком ленивы, чтобы пристально следить за заключенными, тем не менее они периодически обыскивают камеры. Если Дорини прочтет мои слова о побеге, меня швырнут обратно в каменоломню. Найду-ка для своей тетрадки укромное местечко в кухне.
После каменоломни новая работа кажется забавой. Она гораздо легче физически и дает нам возможность лучше питаться. Двенадцать лет в каменоломне оставили мне только кожу, кости и мышцы, добавить немножко жирка не помешает. На кухне двенадцать «образцовых» заключенных готовят еду для остальных семисот двенадцати (охранники питаются отдельно), поэтому работы много. Сегодня я чистил картофель. «Жаба» Дорини распорядился несколько раз в неделю добавлять его в наш рацион. Картофель привозят из Ниццы раз в месяц. Обязанности повара исполняет растратчик по имени Поллера, родом из Палермо. Для меня это удача: мы говорим с ним на одном языке. Поллера провел здесь уже восемнадцать лет и через два года должен выйти на свободу. Счастливец!