Джулия Гарвуд - Великолепие чести

Векстону показалось, что его жена лишилась рассудка, утешала лишь мысль, что, вероятно, все жены таковы, понять их невозможно.

— Так ты не хочешь, чтобы я был с тобой добр? — изумился Дункан.

— Не-ет… — нерешительно протянула Мадлен.

— Но почему, черт возьми? — вскричал Дункан. Он забыл и о присутствии родных, и о Джеральде. Голова его пошла кругом — больше всего ему хотелось немедленно раздеть свою своенравную жену и остаться с ней наедине.

— Мы простоим тут всю ночь, если ты не ответишь мне, — пообещал Дункан.

— Ты будешь смеяться…

— Дорогая моя, если уж я не рассмеялся, когда ты сравнила меня с травой, то, думаю, следующее твое откровение я тоже как-нибудь переживу и сохраню серьезность.

— Что ж… — замялась Мадлен. — Ну да ладно. Дело в том, что, когда ты добр, мне хочется любить тебя. Теперь ты доволен?

Векстон был очень доволен. И посмотри жена сейчас на него, она уверилась бы в этом.

А Мадлен… Мадлен едва не плакала. Она прошептала:

— Но тогда, не отзовись ты на мою любовь, мое сердце разбилось бы…

— Я сумею защитить твое сердце, — пообещал барон. Он не мог сдержаться — слишком близко к нему были манящие губы жены. Забыв обо всем на свете, он наклонился и впился в ее рот горячим поцелуем.

— Господи, Дункан, мы же все ждем, когда твоя жена поиграет нам на псалтерионе! — закричал Эдмонд.

Тяжело вздохнув, Векстон с сожалением оторвался от Мадлен.

— Совсем забыл, что мы не одни, — проговорил он с усмешкой.

— Я тоже, — краснея, прошептала Мадлен.

Взяв за руку, барон подвел жену к одному из свободных стульев.

— Но на этом стуле должен сидеть ты, — забеспокоилась Мадлен. — Ведь у него самая высокая спинка, — объяснила она.

— Садись сюда, тебе будет удобно, — сказал Эдмонд, пододвигая ей другой стул, и протянул псалтерион. Руки Мадлен слегка дрожали, когда она положила инструмент себе на колени: Мадлен нервничала, так как не привыкла быть в центре внимания, ей куда больше нравилось сидеть в углу незаметной серой мышкой.

Джеральд стоял за стулом Аделы, положив руки на его спинку. Джилард и Эдмонд застыли по обе стороны камина. И все глаз не сводили с Мадлен.

— Но прошло уже так много времени… — промолвила она, глядя на инструмент. — И мне доводилось играть и петь только для дяди и его друзей. Собственно, меня никто и не учил…

— Уверена, что твой дядя и его друзья с удовольствием слушали тебя, — вмешалась Адела. Девушка заметила, как волнуется ее подруга, и решила подбодрить ее.

— Да, они и вправду были в восторге, — призналась Мадлен, улыбнувшись Аделе. — Но… они почти все были глуховаты.

Дункан обвел присутствующих суровым взглядом. Сомневаться не приходилось: тому, кто рискнет засмеяться, не поздоровится.

Барон Джеральд закашлялся, Джилард внимательно смотрел на пламя в камине. Мадлен решила, что им уже надоело ждать.

— Я могла бы спеть один из латинских гимнов, которые обычно пели на Пасху.

— А ты не знаешь каких-нибудь песен о траве? — с невинным видом спросил барон Векстон.

— Если наступить на зимнюю травинку, она может переломиться, — нашлась Мадлен. — А вот с летней травой ничего не будет, сколько бы ее ни топтать, — добавила она.

— О чем это вы? — удивился Эдмонд.

— Да так, об одной грустной мелодии, — промолвил Дункан.

— А я бы попросил тебя спеть о Полифеме, — попросил Эдмонд.

— Кто или что такое этот Полифем? — поинтересовался Джеральд.

— Одноглазый великан, — ответил Эдмонд, с усмешкой взглянув на Мадлен.

— Он был предводителем циклопов, — добавила женщина. — А тебе известно что-нибудь об Одиссее? — спросила она у Эдмонда.

— Да так, слышал кое-что, — ответил тот, не желая объяснять, что все, что он знал об античном герое, поведала ему сама Мадлен, когда бредила в лихорадке.

— Джеральд! Между прочим, Мадлен знает множество замечательных историй, — заявила Адела, нечаянно коснувшись его руки.

— Никогда не слыхивал об этом Одиссее, — признался Джеральд, смущенный, по-видимому, своей неосведомленностью.

— Ну и что ж такого, — успокоила его Мадлен. — А кстати, вы знаете о Герберте Ориллаке?

— Монахе? — уточнил Джеральд.

Мадлен кивнула и, обращаясь к Аделе, которая, судя по ее недоуменному виду, не понимала, о ком идет речь, стала объяснять:

— Герберт жил очень давно, Адела, почти сто лет назад. Оставив свой монастырь, он отправился учиться в Испанию. Затем он возвратился во Францию, где стал учителем в церковной школе в Реймсе, и тогда же Герберт занялся переводами древних манускриптов. Другой человек — Гомер — в глубокой древности создал поэму об Одиссее, а Герберт перевел ее с греческого на латынь.

— Как ты думаешь, Герберт с Гомером были друзьями? — поинтересовалась Адела.

— Нет, — ответила Мадлен. — Гомер жил много веков назад в стране, которая называется Грецией. Он умер за сотни лет до рождения Герберта, но созданное им хранилось в монастырях, хотя было и не по нраву церкви.

Казалось, все заинтересовались ее рассказом, но, взглянув на мужа и заметив поданный им знак, Мадлен заиграла на псалтерионе.

Поначалу она несколько раз сфальшивила, но потом мысли ее перенеслись к античной легенде, и Мадлен забыла обо всем на свете. Она опустила глаза на инструмент и решила не обращать внимания на присутствующих, словно, как прежде, играла и пела для своего дядюшки. Руки ее перестали дрожать, сильный и чистый голос разносился под сводами высокого зала.

Ее слушатели замерли как завороженные; даже не склонный к чувствительности барон Векстон наклонился вперед, внимая пению своей жены, и улыбался.

Мадлен, как просил Эдмонд, начала с того места, когда Одиссей и его воины были взяты в плен Полифемом. Тот собирался сожрать их всех. Одноглазый великан спрятал их в пещере, закрыв вход туда огромным валуном. Но Полифему все же приходилось отодвигать камень по утрам, чтобы выпустить стадо овец пастись на зеленую травку. Одиссею удалось ослепить великана, и он велел своим воинам выползать из пещеры, прячась под животами овец. А Полифем, не догадываясь об этом, шарил руками перед собой, чтобы не выпустить пленников. Так мудрость Одиссея спасла его самого и его сподвижников.

Когда Мадлен окончила петь, все стали уговаривать ее продолжить и, перебивая друг друга, говорили о наиболее понравившихся им местах.

— А здорово этот Одиссей придумал назваться! — восхищенно воскликнул Джилард. — Подумать только — Никто!

— Да уж, — поддержал его Джеральд. — Другие циклопы, услышав рев Полифема, ослепленного Одиссеем, хотели узнать у своего предводителя, кто причинил ему боль, а Полифем отвечал: «Никто!»

— Ну да, когда циклопы услышали ответ Полифема, они ушли. Вот молодец Одиссей! — вместе со всеми расхохотался Эдмонд.

Довольная произведенным впечатлением, Мадлен улыбнулась и повернулась к мужу. Дункан смотрел на огонь, на лице его играла загадочная улыбка.

У барона был такой красивый профиль. Глядя на него, Мадлен ощутила какое-то незнакомое еще ей, удивительно теплое чувство. И тут она поняла, кого напоминает ей супруг. Одиссея! Да, Дункан был похож именно на того могущественного воина, о котором она грезила девочкой. Одиссей стал ее воображаемым советчиком, другом, защитником, ему она поверяла шепотом все свои тайны и обиды. Маленькая Мадлен воображала, что в один прекрасный день Одиссей придет за ней и избавит ее от всех напастей и бед. Он, думала девочка, будет сражаться за нее и спасет от Луддона. А потом они полюбят друг друга.

Повзрослев, Мадлен позабыла о глупых детских мечтаниях и до этого мгновения даже не вспоминала о них.

И вдруг она поняла — ее мечты стали правдой. Дункан был ее Одиссеем. Он стал ее любовником, защитником, мужем, он спас ее от брата.

Господи, да она полюбила этого человека!

— Мадлен, да скажи, что с тобой? Ты заболела? — вскричала Адела, вскакивая со своего места и подбегая к подруге. Ей показалось, что Мадлен вот-вот упадет в обморок. Лицо ее побледнело как полотно, и, не успей Адела подхватить псалтерион, прекрасный инструмент упал бы на пол.