— Мои извинения, мадам.
Поклонившись в ответ, она взяла у него бумаги. Понятно, ведь офицер всего лишь исполняет свой долг. Вернувшись, сержант распахнул перед ней дверь роскошного, даже помпезного салона, и ее представили полковнику как синьору Мариэтту Торризи. Он стоял, повернувшись к окну, ей были видны лишь его широкие плечи, обтянутые темно-синим мундиром, опоясанным трехцветным французским флагом. Его темные волосы, коротко постриженные, были тщательно прилизаны — новый стиль, который ничем не должен напоминать прежние напудренные парики аристократии. В этом было еще одно проявление в стремлении отделаться от наследия монархизма.
— Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились меня принять, полковник.
И тут Мариэтта услышала, как давным-давно знакомый ей голос произнес:
— Моя дорогая Мариэтта, как только я увидел тебя идущей через внутренний двор, тут же подумал, что ты узнала о моем приезде сюда. Вот глупо, тебе не кажется?
Это был Аликс. Посерьезневший, раздавшийся в плечах, он повернулся к ней и улыбнулся. Мариэтта застыла как вкопанная, не в силах вымолвить ни слова.
— Аликс! — едва слышно произнесла она. — Быть этого не может!
Он подошел к ней.
— Вот я и приехал в Венецию, как обещал тебе когда-то, но все оказалось не так, как мы с тобой мечтали.
Встреча эта привела Мариэтту в смятение. Несмотря на его радушие и приветливость, это был уже не тот Аликс, которого она знала какую-то пару сумасшедших недель, а человек, который бросил ее ради другой женщины. Что стоило ему и сейчас отвернуться от нее точно так же, как только он узнает, ради чего она здесь?
Взяв ее за локоть, он церемонно провел ее к диванчику и, усадив, уселся напротив, положив руку на спинку дивана, скрестив ноги в белых лосинах и высоких блестящих ботфортах и глядя на нее.
— Сколько я о тебе думал, сколько вспоминал, задавая себе один и тот же вопрос: как ты. Каждый раз, когда какая-нибудь итальянская оперная труппа приезжала в Париж на гастроли, я не пропускал ни одного концерта, ни одной оперы, я все глаза проглядел, листая программы в поисках твоего имени.
— В Париже? — недоуменно спросила она. — А как же Лион и ваша шелкопрядильная фабрика?
— О, с ней все в порядке, она под надежным присмотром моей супруги. Она оказалась прекрасным хозяином и сильным коммерсантом, но брак наш оказался неудачным. — Он сокрушенно покачал головой. — В конце концов, я оставил Луизу управлять фабрикой, а сам решил податься в армию. Теперь Париж для меня место службы и дом родной. Как только выдается возможность, я сразу же еду в Лион повидаться с детьми и моей овдовевшей матерью.
— Я помню, что в твоей жизни фабрика всегда играла большую роль. И для тебя всегда трудно было отказаться от нее.
Он посмотрел ей прямо в глаза.
— Не труднее, чем заставить себя поверить в то, что ты окончательно потеряна для меня.
— О, это было уже так давно, — отстраненно произнесла Мариэтта.
— Разве? А вот для меня сейчас сидеть с тобой — это так, словно все было вчера. Расскажи мне о себе. Сколько ты уже замужем за Торризи?
— Тринадцать лет, но восемь из них мы в разлуке по причине его ложного обвинения и заключения.
Он никак не комментировал это.
— А пению ты себя никогда не посвящала?
— Нет. Когда-то, до того как я вышла за него замуж, я думала пойти на сцену, но это было давно. А сейчас у нас с Доменико дочь и двое близнецов: мальчик и девочка. А ты? Как жил ты? У тебя есть дети? Как твоя семья пережила террор? Ведь это было страшное время для Франции.
— Это большое кровавое пятно в нашей славной истории. — Перед глазами Аликса вдруг встала гильотина, воздвигнутая в Лионе на том месте, где они мальчишками так часто играли. — Среди владельцев фабрик были и такие, что пошли на гильотину, но те, кто всегда боролся за улучшение жизненных условий рабочих и их семей, не пострадали. К счастью, Луиза всегда пеклась о том, чтобы рабочие жили и работали в человеческих условиях, и поэтому никто из моих родственников не пострадал.
— Я всегда молилась за тебя в те времена, — призналась Мариэтта.
— Очень большое снисхождение с твоей стороны помнить и заботиться обо мне после того, что между нами произошло.
— Еще в детстве я постигла, что жизнь наша часто зависит от событий, контролировать которые нам не дано… — Она смотрела ему прямо в глаза. — Нам следовало с самого начала ожидать, что все кончится именно так. Ведь мы с тобой, как Арлекин и Коломбина — для них тоже так и не настало время счастливых встреч.
Алике пожал плечами.
— Сомневаюсь, что в то время вообще можно было так думать. А потом… потом я и не пытался забыть тебя, Мариэтта. Вероятно, это было не очень милосердно по отношению к Луизе, но она, боюсь, вряд ли была способна обратить на это внимание. Ей было не до того — она с головой ушла в свою работу и финансы.
— Армейская жизнь пришлась тебе по вкусу?
— В общем, да, но не то, чем я занимаюсь здесь. Ведь я солдат, а не собиратель ценностей, которые никак не следовало вывозить отсюда, где им место. Я нахожу это отвратительным! — Он наклонился к ней, и теперь их лица были совсем близко. — Я иду за Бонапартом, потому что вижу в нем лидера, способного поднять нашу страну из того смрада, в который повергла Францию Директория, и тех преступлений, которые совершались во имя Свободы. Он хочет сделать Францию центром истинной свободы и примером для всего мира!
— Я верю, что ты прав, но в настоящее время он разрушитель любого государства, куда бы ни вошел.
— По приказу Директории! Перед нами стоит задача вывезти из Венеции все ценное, чтобы это не досталось австрийцам. Последнее соглашение с ними предусматривает, что несколько месяцев спустя они войдут сюда, и мы передадим им Венецию.
Она разочаровано откинулась на спинку дивана.
— Значит, Венеция теперь не больше, чем пешка в игре чужих правительств! Мне кажется, что справедливости уже нет и в помине. Доменико столько лет в заточении по милости какого-то лживого заговора, а теперь, когда его невиновность доказана, и ты, как и твой предшественник, и слышать об этом не желаешь! А доказательства вот! — Она потрясла перед его лицом стопкой бумаг… — И я требую его освобождения именем вашего же революционного лозунга «Liberté, égalité, fraternité»[2]!
— Мне они не требуются. У меня есть копии в деле, которые я обнаружил, просматривая бумаги своего предшественника.
— Ты внимательно их просматривал?
— Не могу сказать. Они не относятся к числу документов первостепенной важности, но это никак не означает, что они не привлекли бы моего внимания через некоторое время. Когда я смотрел это дело, кое-что показалось мне очень интересным.
— Прошу тебя, прочти их снова.
Он улыбнулся.
— Сегодня у меня по меньшей мере с десяток всяких аудиенций и встреч, включая визит двух весьма высокопоставленных иностранцев и одного швейцарского дипломата. Скажи мне вот что, Мариэтта, ты счастлива в браке с Торризи?
— Была счастлива до его ареста, и надеюсь, так же будет и после того, как он выйдет на свободу.
— Это был брак по любви?
Она решила ответить безо всяких экивоков.
— В начале нет, но потом — да, причем с моей стороны это чувство возникло раньше, чем с его.
Он одобрительно кивнул.
— Мы всегда были честны друг с другом. А теперь и я скажу, что не любил ни одну женщину, кроме тебя. Когда я узнал о своем назначении в Венецию, я, как мальчишка, вбил себе в голову, что, приехав сюда, вновь обнаружу тебя в Оспедале, и все будет, как прежде. — Он нежно коснулся пальцами ее щеки. — И в первый же день после приезда я прошелся по тому самому переулку, куда выходила дверь в стене, через которую ты выбиралась на свидание со мной. А потом я стал глазеть на окна в надежде увидеть тебя. Но случилось так, что я увидел тебя из окна своего кабинета, и только сегодня утром.
— А ты справлялся обо мне в Оспедале?
— Да. У одной пожилой монахини, у которой, глаза, как буравчики, которая, лишь увидев мою форму, поджала губы и стала молчать, но потом, позабыв об обете, в таких выражениях стала распекать меня и наши войска в Венеции! В конце концов, она все же сказала, что тебя уже давным-давно нет в Оспедале.
По описанию она тут же догадалась, что это могла быть лишь сестра Сильвия.