Розалинда Лейкер - Венецианская маска

События следующих нескольких часов почти стерлись из памяти Мариетты. Все, что она могла вспомнить, — Изеппо несет ее мать в здание.

Каттину положили в кровать с помощью дежурных монахинь. Священник из церкви Ла-Пиета исполнил последние ритуалы. Мариетта сидела, держа руку матери. Изеппо, которому монахини разрешили остаться с ребенком, разбудил ее как раз перед наступлением кончины матери. Каттина открыла глаза и посмотрела на дочь со слабой улыбкой. И умерла.

Изеппо дал полный отчет о Мариетте старшей монахине, сестре Сильвии, которая записала все для попечителей. Он хотел взять Мариетту к себе домой и даже поторапливал ее, чтобы она пошла с ним в вестибюль, намереваясь увести ее, но монахини остановили его. Его предложение привезти ее обратно через месяц или два тоже были отвергнуты. Сестра Сильвия положила властную руку на плечо Мариетты.

— Этот ребенок теперь под нашей опекой, синьор. Желания умирающей женщины нельзя игнорировать. Это дом сострадания с хорошей репутацией.

Изеппо не оставалось ничего другого, как уехать. Когда дверь открылась, он помедлил, чтобы оглянуться на ребенка, уныло стоящего рядом с монахиней. Ее руки безвольно свисали по бокам, рыжие волосы взъерошились вокруг бледного, залитого слезами лица, ее тусклое крестьянское платье контрастировало с белоснежной одеждой монахинь.

— Я вернусь, чтобы проведать тебя, Мариетта, — пообещал он.

— Никаких посещений, — заявила монахиня, делая знак слуге закрыть дверь и ворота за ним, — кроме как по предписанию.

Мариетта ничего не сказала. Горе сдавило ей горло, и она не могла говорить.

За три года, проведенные в Пиете, прежняя жизнь Мариетты потускнела до горьких воспоминаний. Нельзя было сказать, что она действительно привыкла к приюту, хотя радость от пения и того, что ее голос развивали, давала ей определенные виды на будущее. Девушка обсуждала свои чувства с подругой Еленой Бачини, утром их должен был прослушать маэстро ди Коро, чтобы решить, можно ли принять их в главный хор Пиеты. До тех пор обе состояли в дополнительном хоре и пели только за решетками во время служб в соседней церкви Санта Мария делла Пиета, и только тогда, когда главный хор пел в соборе, огромном здании, которое было личной часовней дожа, или в кафедральном соборе.

— Я хотела бы так не нервничать, — по секрету сообщила Мариетта, застегивая корсаж своего красного платья, которое было униформой девочек из Пиеты, — но так много зависит от того, как мы споем сегодня. На кону больше, чем честь попасть в главный хор. Быть принятыми означает возможность выхода во внешний мир на публичные выступления. Это будет как вдох свободы.

Она слегка нахмурилась, как будто снова услышала отдающий эхом удар двери, которая навсегда отделила ее от всего, что она знала в прошлом. Тем не менее она не была несчастна в Пиете. Ее натура была слишком живой и жизнерадостной, поэтому она извлекала лучшее из всего, что было, но так никогда полностью и не привыкла к этой суровой жизни. Дисциплина в Пиете была строгой, какой она и должна быть у нескольких сотен девочек всех возрастов под ее крышей, но во всем остальном там была расслабленная и приятная атмосфера, сопровождающая изучение музыки.

— Я боюсь, что возьму неправильную ноту. — Елена стонала в отчаянии, когда расчесывала свои мягкие светлые волосы. Она все еще стояла в нижних юбках с подкладками на бедрах, чтобы поддерживать юбки на боках в соответствии с модой. Попечители поощряли интерес ко всем модным вещам. Большинство других девочек в дортуаре уже были одеты и выходили, чтобы спуститься вниз по лестнице.

— Я думаю, что умру, если мне придется пережить еще один карнавал, не выходя за пределы стен Пиеты.

После того как ее родители умерли, когда Елена была еще ребенком, ее воспитывала двоюродная бабушка. После смерти этой дамы Елена была определена в оспедаль адвокатом-опекуном, который вносил плату за ее обучение. Она приехала через несколько недель после Мариетты, и две вновь прибывшие девочки стали близкими подругами.

Мариетта застегнула последнюю пуговицу и бросила сияющий взгляд на подругу.

— Расскажи мне еще раз, как вы веселились с твоей двоюродной бабушкой.

Елена засмеялась.

— Ты потакаешь мне, потому что знаешь, как я люблю говорить об этом. Я тебе рассказывала про тот год, когда пошла на карнавал, одетая в желтое, красное и золотое? Костюм был переделан из старых карнавальных платьев, которые бабушка Люсия хранила со времен своего девичества. Ты должна была видеть нас, Мариетта! — Она перестала расчесывать волосы и широко раскинула руки. — Мы обе были в масках, и на ней было старое пурпурное домино. Мы пели, и танцевали, и увертывались от яичной скорлупы, полной розовой воды, которую молодые люди бросали в толпу. А восхитительные фейерверки! Не нужно было выползать тайком из кровати, чтобы попытаться увидеть их из окна, как мы делаем теперь. Можно было стоять на площади Святого Марка под куполом из разноцветных звезд. Все это я увижу снова, хотя и на расстоянии, если только маэстро выберет меня сегодня!

— Я уверена, что тебя выберут, но поторопись, или мы опоздаем на завтрак.

Мариетта взяла серебряный медальон с выдавленной буквой «П», обозначающей Пиету, и надела цепочку с ним себе на шею. В четырнадцатом веке, когда была основана Пиета, ее сиротам выжигали П на ступне в момент поступления, но эта традиция была заменена в эти более просвещенные времена ношением медальона.

Елена последовала совету Мариетты и начала надевать свое красное платье, но не переставала говорить:

— Когда я стану одной из двух примадонн главного хора — ты будешь второй, — думаю, меня станут называть Розой Пиеты.

Для публики не было необычным давать описательные названия любимым певицам Пиеты. Теперешняя примадонна, молодая женщина по имени Адрианна, была известна по всей Европе как Венера Пиеты. Мариетта не сомневалась, что Елена добьется успеха со своей внешностью: светло-золотистыми волосами, лицом цвета розовато-белого фарфора и слегка вздернутым носом, ртом чрезвычайной свежести и глазами удивительно глубокого синего цвета. Елена в самом деле была подобна розе и являлась воплощением венецианского идеала красоты.

«Как я должна называть себя?» — размышляла Мариетта с широкой улыбкой.

— Я не могу придумать никакого названия, которое подошло бы мне.

Елена подняла бровь.

— Это просто. Ты будешь Пламя Пиеты!

Мариетта ужаснулась:

— Неужели мои волосы настолько рыжие?

— Нет! — Со смехом Елена взяла Мариетту за плечи и повернула к зеркалу в серебряной оправе. — Это изумительный цвет: красный как медь в солнечном свете и темно-бронзовый в свете свечи. Это именно тот красивый оттенок, который любил использовать великий художник Тициан. Но это только часть образа. Это ты сама. Разве ты не видишь?

Мариетта критически изучила свое отражение. Ее хорошо расчесанные волосы отливали глянцевым блеском, а ее длинноватая шея была тонкой. Она предполагала, что глаза и ровные белые зубы были ее лучшими чертами, а другие девушки завидовали ее длинным темным ресницам, но она не видела больше ничего, на что можно было бы обратить внимание. Взяв ручное зеркальце, она повернулась боком, чтобы увидеть свое отражение в профиль в зеркале на стене. Ее нос казался длинным и тонким, а подбородок слишком выдавался, чтобы соответствовать ее идеализированному понятию о красоте. Даже на щеках были видны маленькие впадины под скулами.

— Скорее Одуванчик Пиеты, — пошутила она печально.

— Тигровая лилия, — исправила Елена, развеселившись. — Это более лестно. — Она считала забавным, что, так проницательно оценив собственную внешность, Мариетта не смогла увидеть отраженную в ее собственном лице красоту другого века. У нее было то же самое тонконосое сдержанное лицо, как и те, что смотрели со средневековых полотен. Любой человек знал, что те женщины происходили из более раннего столетия, потому что их внешне покорные позы были полны огня и бурной страсти. Мариетта сама заметила это, когда их водили смотреть некоторые ранние работы светского искусства. Елена пристально посмотрела на подругу. Увидела ли Мариетта себя наконец?

Мариетта посмотрела вниз в ручное зеркальце, затем быстро отложила его в сторону. Она увидела поднимающийся в ее глазах определенный блеск, в котором смогла распознать выражение всех сильных смешанных желаний, атаковавших ее временами, заставлявших ее желать вырваться из Пиеты, чтобы обнаружить, что ждало ее во внешнем мире. Но она должна быть терпеливой. Ей повезло, что у нее была музыка, заполнявшая все часы бодрствования. Ее любовь к пению была всепоглощающей и будет ее главной опорой на протяжении всей жизни. Возможно, Елена была права, и такие страсти действительно делали из нее яркое пламя.