Эмма Герц - Вензель на плече Урсулы

«К середине жизни человек должен постараться выбить из себя ту чушь, которой его старательно вскармливала семья и школа, — что у любящих людей могут быть сексуальные извращения, например… Если человек забывает эту ерунду, он становится счастливее. Если нет — превращается в ханжу. Жалуется на отсутствие морали. Размахивает знаменами и транспарантами. Текст неважен. В восемнадцатом веке вышла книга „Доказательства того, что вальсирование — основной источник слабости тела и вырождения нашего поколения“».

Урсула вслух называла Господина Господином, иногда, обезьянничая у длинноволосых девушек из специальных фильмов, — Дом, от слова — «Доминант». А себе она называла его: «любимый»: «Доставь мне боль, любимый, заставь меня подчиниться, любимый, высеки меня кнутом, любимый, порви рот пряником».

В неожиданном месте города Господин остановил свой автомобиль. Вышел, вернулся через минуту с незнакомой Урсуле девушкой. Девушка была высока ростом, немного полновата, кажется, именно это и называется — статная, красивые светло-рыжие волосы венком обрамляли веснушчатое лицо, из-под тяжелого на вид синего пальто выглядывала полупрозрачная струящаяся юбка. Тоже синяя.

— Лина, Урсула, — указал рукой Господин, — знакомьтесь.

Повернулся к Урсуле, немного поразглядывал ее бледное лицо, ровные брови цвета волос:

— Лина будет жить у меня какое-то время. Две недели, если точнее.

Урсула сначала нелепо вообразила, что статная Лина — приезжая родственница Господина из казахстанского города Уральска, но ошиблась. Лина оказалась Господинова наложница, рабыня на время, новая «сабочка»… Такие дела. Урсула, поставленная на колени, должна была наблюдать за спектаклем, разыгрываемым рыжей Линой. Она была прекрасна. Более всего ей удавался сценарий о покупке невольницы на людском рынке. Гонимая, она убедительно стонала, позволяя оценивать свои зубы, груди, наружные половые органы. Непокорная с Новым Хозяином, получала наказание в виде дюжин ударов розгами, подставляя под прутья круглые ягодицы и ярко-белую спину.

— Учись, — иногда комментировал Господин, но Урсула не могла учиться.

Она и не видела почти ничего из-за слез, беспрерывно льющихся из глаз. Ее Господин был с другой женщиной. Она не переставала плакать все две недели, четырнадцать дней и сколько там есть часов, минут и секунд. Господин никогда не возражал против проявления эмоций, любых, но все-таки остался недоволен безучастностью Урсулы и пассивностью в задуманных на троих сценариях. Она была наказана.

Утром следующего дня Урсула открыла глаза, широко улыбнулась в воздух, привстала, насколько позволяла длина цепи, прикованной к браслету на ее правой руке. Осторожно нажала на слив, зачерпнула в фарфоровой чаше унитаза свежей воды, прополоскала тщательно рот, умыла лицо, пальцем разгладила ровные брови цвета волос, отмотала туалетной бумаги, протерла голые плечи, тяжелые груди со съежившимися от холода сосками, нежный живот. Раздвинула голые ноги, рассеченные бедра приятно засаднило от прикосновений мокрой руки. Урсула не сдерживала стона. Немного покрутила шеей, затекла за ночь, поправила черный кожаный ошейник, освященный прикосновениями рук Господина, встала на колени, приготовившись сдержанно умолять: если Он позволит, она пробудет здесь взаперти еще сутки, в его власти и обретенной безопасности. Только безраздельно принадлежа Ему, можно ощутить себя свободной.

Утром следующего дня Господин открыл глаза, улыбаться не поспешил, улыбаться некогда — быть Богом непросто, правильно подметили классики советской фантастики, тотальное доминирование — тяжкий труд, нелегкая ноша полной ответственности — это дисциплинирует прежде всего тебя самого.

Он дисциплинированно прокатился на велотренажере, надо быть в форме, содержать тело соответственно Божественной роли, которую он так блестяще исполняет для светловолосой девушки, прикованной к водопроводной трубе в его туалете. Господин улыбнулся наконец — через минуту она будет просить его на коленях оставаться там еще и еще. Пожалуй, он не позволит ей этого. Богу приходится наказывать своих рабов — это входит в Божьи обязанности.

Зимний день кончается рано, уже в четыре часа смеркается, и зажигаются желтые фонари. Если встать коленями на широкий подоконник, прижаться к холодному стеклу пылающим лбом, то можно представлять себе всякие соблазнительные вещи и попутно охлаждаться. Я забираюсь на широкий подоконник, встаю на колени, прижимаюсь к холодному стеклу пылающим лбом. Ставлю рядом с собой кружку кофе, вполне можно пить кофе, не отнимая лба от стекла, в крайнем случае, немного повернуть голову. Бразильский кофе, сорт арабика, я его сварила в медной джезве, умягчила сливками, взбодрила сахаром. Пью кофе, смотрю в темное окно, переношусь в разноцветную, танцующую на карнавале Бразилию, где много диких обезьян, мужчины в белых штанах и непарногрудые сестры-амазонки на великолепных андалузских скакунах.

Они встречают солнце на девять часов позже, чем я, они провожают солнце на девять часов позже, чем я. Их солнце тоже ныряет в большую реку каждый вечер, просто моя река умеет замерзать. Они обещают быть со мной нежными, они обнимают меня сильными руками, ласково целуют в затылок, сплетают наши волосы, вручают мне колчан с отравленными стрелами, метательный нож и боевой топор, заразительно хохочут во весь рот. Я знаю, что амазонки, по легенде, жили в Греции или что их не было вообще — меня это не тревожит.

Я знаю, что у моего мужа есть другая женщина, знаю целых два часа, меня тревожит это.

Не просто другая женщина в безопасном формате — «потрахались и разошлись», а настоящая — со всеми ингредиентами, как в правильном украинском борще, рецепт В. Похлебкина: нарубленная грудинка, свинина, домашняя колбаса, свекла, лук, морковь, капуста, петрушка, помидоры, фасоль и толченное с чесноком сало. Овощи в борщ режут соломкой, за исключением картофеля, нарезаемого кубиками.

Прозрачную офисную папку, протянутую мне Его рукой, наполняли документы. Листы бумаги. Обычные листы формата А4 — наверное, «Снегурочка», финская «Galerie Оne» намного белее — никаких спор сибирской язвы, никаких каракуртов, выползающих неслышно, даже пяти сморщенных зернышек апельсина нет.

Но содержимое пакета было опасней сибирской язвы, любого ее штамма, ядовитей мстительной самки каракурта, страшнее апельсиновых зернышек. Для меня, для меня было страшнее. Десяток листов формата А4 заполняли распечатки текстов эсэмэс-сообщений с телефона моего мужа, входящих и исходящих. Понятия не имею, как он раздобыл их, подкупил менеджеров оператора связи? Наверное. Еще там были расшифровки платежей с банковских карт, авиабилеты, железнодорожные тоже и фотографии. Много разных фотографий. Гораздо больше, чем я хотела бы рассматривать коротким зимним днем. Звонит телефон, неохотно и с неожиданной болью в горле отвечаю.

— Здорово, как дела, — говорит Бывалов и отвечает себе энергично: — Все хорошо, ну и чудненько…

— Чего надо? — спрашиваю я. Бывалов никогда не звонит просто так.

— Да вот, — мнется он, — спросить хотел. А что это за девица была, с Мюллером? Которая библиотекарь.

— Спроси у Мюллера, — предлагаю я, разъединяюсь, какое-то время тупо смотрю на холодильник, безумно увешанный магнитами. Фотографии лежат неподалеку. Надо же, как случается, теперь это случилось и со мной. Глотаю — это больно. Телефон звонит снова.

— Ну что ты какая, — укоряет меня Бывалов, — я тебя как человека спрашиваю… Мне в банк, может быть, архивариус нужен! Я, может быть, этого библиотекаря трудоустроить хочу!

Бывалов кашляет у себя там, и я представляю его очень хорошо: темные волосы длиннее обычного, заправлены с одной стороны за ухо, с другой — закрывают глаз редкого светло-орехового оттенка. Кладу трубку. Горло, горло… Отыскать пастилку с эвкалиптом. Нет, надо прогуляться, а то разрыдаюсь дома, детей испугаю. Иногда не знаешь, чего от себя ждать. И лучше в такие минуты быть подальше от собственных детей. Прячу прозрачную папку-файл в кухонный шкаф, там недавно хранились лилии корзинами. Звонит телефон. Ирка Альперовская:

— Привет.

— Привет.