Спальный вагон был не очень похож на плацкартный. Урсула смотрела в окно на меняющиеся картинки.
— Разденься, — сказал Господин, бесшумно помешивая ложечкой крепко заваренный чай в стакане внутри металлического подстаканника. На подстаканнике ветвились и переплетались телами какие-то буквы, на белой салфетке в выпуклый горошек лежало несколько кусков сахара-рафинада в обложке.
— Разденься, — повторил Господин, — выйди в коридор голой и оставайся там десять минут. Можно дольше, если тебе понравится.
Урсула молчала. Она бы хотела сейчас взглянуть на себя вон из того темного угла купе, на гладко причесанную русую голову, ресницы, удлиненные революционной тушью «Макс Фактор», горящие щеки, прыгающие пальцы.
Скомканные черные брюки, мягкий свитер из хлопка, немного запутавшийся в сжатых кулаках, отброшенный назад. Бледная кожа, просвечивающие дуги ребер, родинка на плече, темно-коричневая и яркая. Простые черные трусы (Господин не признавал помимо aсtion претенциозного белья), теплые гольфы, узкая разноцветная полоска волос на лобке — зеленая с фиолетовым.
Дрожащие колени. Маленькие ступни, темно-красный лак на ногтях. Неуместные мысли в голове: подруга Маруся посетила впервые открывшийся в городе солярий, для процедуры требовалось собрать волосы на голове. Не найдя никаких подручных средств, завязала кудрявый «хвост» собственными трусами. Потом чуть не рехнулась, разыскивая их в закоулках раздевалки, вышла на улицу в дождь. Всю дорогу удивлялась обилию счастливых, улыбающихся людей, проходящих мимо и навстречу. Дома обнаружила, что радовала взгляды прохожих бело-голубыми гороховыми рюшами. Утаила все это от родителей, потому что они наверняка упрекнули бы ее в глупости и наложили запрет на дальнейшие посещения солярия, а загар ведь так необходим девушке. Гораздо больше, чем, например, часы.
Часы, на которых можно было бы отмерить десять минут. Теплый металлический браслет опустился в ее руку. Господин расстегнул свой настоящий «Ролекс», ставший притчей во языцах и героем анекдотов про новых русских. Господину абсолютно наплевать на весь этот треп, он высвободил запястье из золотого ненадежного плена. Может ли считать себя плененным тот, кто упрашивает об этом на коленях, сжимает во рту наручники и плачет от счастья, обнимая холодную водопроводную трубу — будущего собеседника на всю ночь и еще часть утра?
Господин утверждает, что может. Урсула не совсем разделяет его мнение, но не спорит, конечно, не спорит.
От страха и возбуждения соски изрядно затвердели и на ощупь показались бы элементом какой-то странной кости. Узкая ковровая дорожка порядком вытерта, но тем мягче кажется босым ногам. Темное вагонное окно — двумя неравными прямоугольниками, стук колес в классическом ритме, если прижать к стеклу нос, с другой стороны увидишь свиной пятачок — детская шутка. А если прижать к стеклу грудь? А если взять вот эту начищенную железную урну, хорошенько двинуть ею по стеклу, один раз и второй, если понадобится, рассматривать трещины, по-французски трещины — кракелюры, красивое слово. Если раскачать один из осколков, как молочный зуб, клык. Вынуть клык, вложить осколок внутрь тела и подвигать немного, разрезая ткани поступательно или по кругу?
В коридоре тепло, и отчего мурашками покрылись руки и ноги, непонятно, Урсула подышала на ледяные пальцы.
Она хотела бы сейчас взглянуть на себя, глазами случайного попутчика, из вот того купе, например, за красивой дверью цвета умбры. Представительного гражданина избирательного возраста, собравшегося перекусить в вагоне-ресторане и обнаружившего голую Урсулу. Ее прерывистое дыхание громче, еще чаще, рука между влажных бедер, один палец на клитор, два внутрь, три пальца внутрь, а левой рукой зажать элемент странной кости — сосок, выкрутить его против часовой стрелки, отпустить, поймать эхо затухающей боли, выкрутить снова. Достать мокрую правую ладонь, чтобы зажать рот, впихнуть обратно стон, надо тихо — вскрикивать и издавать звуки не полагается. Напомнить себе, что надо дышать — вдох-выдох, вдох-выдох.
Урсула подняла с мягкого ковра часы Господина, неужели прошло всего шесть минут, да, шесть, осталось четыре. Купейная дверь цвета умбры так и не открылась.
Потом была Москва, потом из Москвы вернулись.
Жена
Еще ковыряясь в замке ключом, Урсула услышала голоса. В квартире кто-то разговаривал, причем громко. В квартире просто кто-то орал. Странно, подумала Урсула.
— А я вам говорю, что не надо никуда звонить! Немедленно отдайте мне телефон и уходите. Я не буду тратить время, препираясь с незнакомой прислугой… Причем неряшливой…
Урсула бережно повесила в шкаф красивую итальянскую дубленку, новогодний подарок Господина, вошла в гостиную. На светлом кожаном диване сидела неизвестная кареглазая дама, темные волосы ее лежали безукоризненным «каре», обуви она не сняла и закинула одну длинную ногу в высоком сапоге на другую длинную ногу в высоком сапоге. Зеленый пиджак, бледно-желтая юбка, рядом небольшая гора, состоящая из изящного чемодана, второго изящного чемодана и саквояжа праздничной расцветки.
У стены стояла разгневанная Анфиса в спортивных шароварах и фартуке с грудкой, сжимая в руках синюю тряпку для пыли. Щеки ее пылали, губы дрожали, недавно остриженные волосы неравномерно торчали в разные стороны, как у больной оплешивевшей белочки.
Урсула была хорошо воспитана и знала, что находящихся в помещении людей должен приветствовать человек, входящий в него. Она произнесла с дружелюбной интонацией:
— Привет, Анфиса! Все в порядке?
— Ни хрена ничего не в порядке, — успела ответить Анфиса.
И:
— Здравствуйте, будем знакомы, я — Урсула.
— Рада видеть, — сказала дама, голос ее был высок, но не визглив. — Что ты Урсула, я как раз знаю. Я только не знаю, что ты сейчас делаешь здесь. Я рассчитывала, что тебя какое-то время не будет. Да и муж мне обещал… Хотя верить его обещаниям я перестала уже давно. Не знаю, как ты… Во что вы все верите, его девочки. Припевочки…
— Да пошла ты отсюда, кобыла! — с негодованием высказалась Анфиса и немного замахнулась синей тряпкой. Дама цокнула языком и постучала себя наманикюренным пальцем по виску.
— Сумасшедшая уборщица, лучше займитесь делом! Под диваном пыли кошмарно, у меня аллергия на пыль! Может быть спровоцирован присуп астмы!
— Ах, на пыль? А на пинки под жопу у тебя нет аллергии? — Тряпка в Анфисиных руках отплясывала танец.
— Уборщица!
— Проститутка!
Тряпка взлетела в воздух и шмякнулась у ног Урсулы. Зачем-то она ее подняла. Мокрая. Холодная.
— Муж? — новым для себя голосом переспросила она.
— Естественно, муж. — Дама коротко хохотнула. — Он женат, неужели ты не знала? Что твой… Как ты его называешь? Мастер?
Анфиса громко выругалась. Урсула прислонилась спиной к стене, не выпуская из рук синей тряпки.
Пытаясь осознать услышанное, она молчала. Челюсти сжала так, что выкрошила пломбы. Ощущать языком цементный мусор было приятно — возвращало к реальности.
— Ну что же ты молчишь, девочка? — Дама поднялась с кожаного дивана, сделала три шага к окну, подержалась руками за широкий подоконник, повернулась, сделала три шага к центру комнаты:
— Как ты его называешь? Ну?
— Господин, — с трудом проговорила Урсула, чуть не по слогам. Бывает ли такое, чтобы люди разучивались разговаривать?
— Чудесно, — обрадовалась дама, широко улыбнулась. Зубы ее то ли выдавались вперед, то ли заходили назад, в общем, что-то явно не то было с прикусом, подумала Урсула и удивилась, что в ее голове могла взяться мысль о такой ерунде. У нее свело пальцы на руках и на ногах тоже, скрутило живот, стукнуло по виску, много раз.
— То есть ты не знала, что твой Господин женат?
Дама сделала еще шаг, встала строго напротив, одну ногу отвела в сторону, под углом тридцать градусов, юбка натянулась на стройных бедрах. Урсула сглотнула пломбовое крошево, потрогала себя за лоб — горячий, подергала за ухо — холодное, «Дурак, и уши холодные», — говорила всегда мама. «Я сорок тысяч лет не звонила маме, как же болит голова, как будто дятел выдолбил отверстие и вгрызается в мозг, может ли дятел вгрызаться или надо говорить впивается в мозг».
— Нет, не знала.