Корнет молча кивнул.
— А сейчас в чем дело? — продолжал настаивать Григ.
— В жалости, неужели не понимаешь? — не выдержала я. Все-таки мой муж бывает иногда удивительно толстокожим!.. — И конечно, в Милке… В ее играх и шуточках, если хочешь — в подлости всей этой истории, в… Можно я скажу, как говорили раньше?..
Мужчины дружно кивнули, глядя на меня с одинаковым недоумением.
— В безответственности! — брякнула я высоким штилем, глубоко презираемым в нашей конторе. — Гришанечка, помнишь, как было еще даже шесть лет назад, когда я к вам пришла?.. Ни одно интервью не шло в номер без подписи его субъекта… Помнишь?.. А что сейчас?..
Григ отвел глаза, потому что крыть ему было, в общем-то, нечем, но слабую попытку возразить все же сделал:
— Малыш, не заводись… Сейчас во всех изданиях так работают, конечно при условии, если есть диктофонная запись. А на Западе…
— Ну и что, что во всех?.. Кстати, судя по всему, никакой диктофонной записи того интервью у Милки не было! Ты ведь не проверял тогда, верно?
— Ну знаешь… Если бы я проверял всех своих корреспондентов, тем более заведующих отделами… Я бы только и делал с утра до вечера, что слушал ваши черновые пленки!
— Вот именно! И тогда получается, что виноваты мы все… Все!..
— Ну знаешь… — снова пробормотал Гришаня.
Но Корнет, молчавший во время нашей мини-дискуссии, встал на мою сторону:
— Не спорь, Григ, Марина если и не во всем, то во многом права… Что сейчас, кроме скандалов и сенсаций делает нас конкурентоспособными? Вообще делает тираж?.. А ни скандалы, ни сенсации на деревьях на манер яблок не растут! Пока нароешь… Ну ладно, я старый волк: прежде чем сесть за компьютер, десять раз перепроверю факты… Но это — я!
— Неповторимый и единственный, — не выдержала я и все-таки подколола Оболенского.
— Если хочешь — да! — не принял он моей попытки разрядить обстановку. — Что совсем не означает, что остальные следуют моему примеру… Как видишь — не означает, и, когда ситуация доходит до естественного своего предела, вот что мы имеем… То, что имеем сегодня…
— Ну хорошо, — вздохнул, окончательно сдаваясь, Григ. — Допустим, вы правы… Ну да, правы… Однако ты сам только что сказал, что рынок вынуждает! Стоит отступить от этой закономерности, стоит сбавить эти самые «скандально-сенсационные» темпы и — все! Через пару-тройку номеров тираж поползет вниз… Сам знаешь, на одних подписчиках мы не продержимся и полугода… Да и тех в итоге потеряем. И что ты предлагаешь? Снизить вам всем зарплаты и гонорары в три раза?.. Я хорошо помню тот Милкин материал, у нас после его публикации тираж чуть ли не в полтора раза подскочил…
Мы помолчали. Потом вновь заговорил Оболенский — на удивление негромко и спокойно, с какой-то даже тоской в голосе.
— Гриш, помнишь, когда ты пришел к нам, чему мы с тобой радовались?..
— Смотря что ты имеешь в виду, — усмехнулся мой муж. — Мы тогда многому радовались.
— Возможности отстаивать и пропагандировать свою на фоне совка «левую», замечательно демократическую позицию… А помнишь, как напились от счастья, когда наконец вышло то постановление — укорачивающее ножки цензуре?.. Помню, как ты тогда, нажравшись, восемь или десять раз подряд цитировал одно и то же место, — я его и по сей день помню: «Редактор в особых случаях материалы, не подписанные Обллитом, имеет право публиковать на свое усмотрение, под личную ответственность…» Помнишь?..
— Помню, — улыбнулся Григ. — Кажется, это был уже восемьдесят девятый?..
— Нет, седьмой, по-моему…
Они еще некоторое время попредавались своим ностальгическим воспоминаниям, разделить которые с ними я, к своему огорчению, не могла по чисто техническим причинам — меня тогда с ними не было. Наконец мне это надоело и я напомнила друзьям, что мы несколько уклонились от темы.
— В самом деле, — спохватился Гришаня и, положив руку мне на плечо, вопросительно посмотрел на Виталия: — Значит, причина твоего умолчания не только жалость, но еще и чувство вины… Ну и ну!.. А «близнецов» или там Калинина даже тебе, видимо, и вовсе не жаль…
— Мне нас всех жаль — и их в том числе… Просто я категорически не желаю рубить сплеча! Что касается ваших двойняшек — пусть еще какое-то время походят под подозрением, ничего, только на пользу пойдет по нынешним временам! Согласись — мозги вправить можно исключительно через серьезную, а не надуманную неприятность… К тому же вы, по-моему, ребятки, не отдаете себе отчета в одной малости: перед законом они реально виноваты. Статейка такая есть, касается она, между прочим, взлома и проникновения в чужую квартиру со злостными намерениями… А то, что квартира принадлежала жертве убийства и была при этом опечатана милицией, воздух озонирует, поверьте, не больше чем старые валенки Тихона у классиков…
— Ладно, — вздохнул Григорий. — Что ты предлагаешь? Валяй!
— Не то чтобы предлагаю, — мотнул Корнет головой, — а, можно сказать, как наш славной памяти Обллит, отдаю на твое усмотрение… Ты помнишь, что там у нас было в некрологе опубликовано?
— Еще бы мне не помнить, если я его сам писал. — Григ удивленно посмотрел на Оболенского. — Ну… Все, что полагается обычно в таких случаях, было… «Трагически погибла», «скорбим»… И так далее.
— Меня интересуют не общие места, а как раз «так далее», если можно так выразиться, личный момент…
Григорий нахмурился, убрал руку с моего плеча и, поднявшись из-за стола, медленно прошествовал к окну, не ответив Оболенскому ни слова. На кухне вновь повисла пауза — на этот раз довольно длинная.
Некоторое время Григ смотрел в окно, предоставив нам с Оболенским недоуменно рассматривать его спину в полосатом бархатном халате. И когда я, не вытерпев, совсем уже раскрыла рот, чтобы поинтересоваться причиной молчания моего мужа, он наконец повернулся к нам и заговорил.
— Видите ли, мои дорогие… В том-то и дело, что никакого «личного момента» в некрологе не было: ты бы, Корнет, мог и сам это заметить… И запомнить — с твоей-то головой…
Оболенский удовлетворенно кивнул, и по его физиономии было отчетливо видно: в свое время он это и заметил, и запомнил, а свой вопрос Гришане задал с какой-то иной целью…
— В общем, как ни неприятно об этом говорить… Малыш, поклянись, что, после того что сейчас скажу, ты не сорвешься с места и не поскачешь назад, в объятия своей тетушки! Тем более что один раз ты это уже проделала…
— И что же ты сейчас скажешь? — попыталась я уйти от требуемой им клятвы, одновременно ощущая, как в очередной раз ухнуло куда-то вниз мое сердце. Но Григ не позволил мне обойти стороной, видимо, действительно сильно волновавший его вопрос.
— Малыш, я говорю вполне серьезно… Потому что сейчас собираюсь рассказать кое-что… Ситуацию, в которой Людмила хоть и выглядела не слишком красиво, но я, похоже, оказался еще хуже…
Конечно же я поняла, какую именно ситуацию имеет в виду мой муж. И, вероятно, выдала бы себя в ту же секунду, если бы не рука Оболенского, легко коснувшаяся под столом моего колена. Как ни странно, это помогло мне сглотнуть образовавшийся в горле ком и кивнуть в ответ на вопросительный, можно сказать, умоляющий взгляд Григория. Григ в ответ тоже обреченно кивнул, снова вздохнул и вернулся к столу.
— В общем-то, это вновь по поводу ее жестоких шуточек…
— Погоди, — неожиданно перебил его Корнет. — Скажу сейчас, потому что после забуду. Я про эти «жестокие шуточки» слышал уже по меньшей мере от десятка человек, еще при Милкиной жизни… Ребята, вы не учитываете одного маленького, но весьма существенного момента: Милка росла в детском доме, она подкидыш… Ей даже фамилию дали такую же, как у обнаружившей ее на вокзале тетки… Словом, в свертке, который нашла эта проезжая тетка, помимо Милки имелась записка с датой рождения и именем-отчеством… С того момента, то есть, если память мне не изменяет, с четырех месяцев, Милка была «казенным» ребенком… Мне надо рассказывать вам, что это такое?.. Допустим, про то, как эти ребятишки выживают — именно выживают, а не живут! — среди себе подобных?..
Мы с Григорием одновременно, как по команде, отрицательно покачали головами. Около года назад я делала материал из детского дома — очень хорошего, между прочим, считающегося образцовым. Мне тогда удалось вызвать на откровенность одну девчонку лет одиннадцати, которую, наверное, ровесники избрали в качестве козла отпущения… Ее отчаявшийся взгляд, преисполненный еще и какой-то абсолютно недетской ненависти, я не забуду, наверное, никогда…