Последнее, впрочем, не вполне соответствовало действительности. Несмотря на свою очевидную и прогрессирующую немощь, Филипп Орлеанский по-прежнему оставался дамским угодником.
В конечном счете, это будет стоить ему глаза. Однажды вечером, позволив себе «чрезмерную вольность» с маркизой д’Арпажон, он получил от молодой женщины удар каблуком в лицо.
На следующий день регент окривел.
Это досадное происшествие не отвратило его от слабого пола. Напротив, он проявлял живейший интерес даже к веяниям моды. Послушаем Матье Маре: «Вот уже несколько дней раздаются жалобы, что женщины позволяют себе приходить в укороченных платьях даже в церковь. Регент же сказал, что, будь его воля, он бы это категорически запретил: потому что всю жизнь задирал дамам юбки и не желает, чтобы люди говорили, будто во времена своего правления он довел дело до того, что они сами стали заголяться».
25 октября в Реймсе состоялось коронование Людовика XV, и Филипп присутствовал на церемонии вместе с мадам Левек. Впрочем, царствование этой очередной фаворитки также близилось к завершению. В ноябре месяце ей было приказано покинуть Версаль под предлогом, что ее пребывание здесь нарушает приличия и может послужить дурным примером для короля. Правда, некоторые люди утверждали, будто регент износился настолько, что «бедняжке оставалось лишь пришивать пуговицы к рубашке»…
После исчезновения мадам д’Аверн Филипп Орлеанский стал любовником своей кузины, мадемуазель де Ша-роле; затем он заинтересовался знаменитой мадемуазель Аиссе.
Это была молодая красивая черкешенка, которую г-н де Ферьоль, французский посол в Константинополе, купил на невольничьем рынке за восемь тысяч франков, намереваясь сделать ее своей любовницей.
Когда его отозвали во Францию, он привез с собой юную Аиссе – ей было тогда восемнадцать лет – и попытался затащить в постель, но, если верить Сент-Бёву, который защищает добрую память Аиссе с поразительной горячностью, потерпел полную неудачу.
Когда регент встретился с ней в одном из салонов, она была уже не угловатым подростком, а красивой женщиной двадцати пяти лет. Влюбившись в нее, он с обычной своей непринужденностью предложил ей пройтись в спальню.
Однако у бывшей рабыни оказалось больше гордости и достоинства, нежели у придворных дам: она ответила, что никогда не согласится стать его любовницей, а если он будет принуждать ее, то немедленно удалится в монастырь.
Удивившись, регент не стал настаивать и несколько дней спустя обрел утешение с изумительно красивой мадемуазель Уэль, племянницей мадам де Сабран. Ей было семнадцать лет, она еще не знала мужчин, но, как говорили, «обладала огнем, пылавшим в нужном месте». Он же в свои сорок восемь лет превратился уже в полную развалину.
Девушка, весьма разочарованная вялостью утомленного жизнью любовника, вскоре вернулась к тетке. Тогда Филипп позвал к себе женщину, которую знавал еще в те времена, когда его любовницей была мадам де Парабер, – ее звали мадам де Фалари.
Это была изящная блондинка с голубыми глазами и пышными формами: про нее говорили, что «любовные утехи ей не в тягость». В возрасте двадцати пяти лет она имела множество любовников.
Когда стало известно, что она заняла место официальной фаворитки, появились куплеты, в которых высмеивались как необъятное лоно мадам де Фалари, так и мужское бессилие регента.
Возможно, она и в самом деле не получала от совместной жизни с Филиппом того удовлетворения, на которое надеялась, однако она его не бросила. Проникшись жалостью к этому помятому, изношенному, прогнившему насквозь человеку, с трудом ковылявшему от кресла до кресла, она превратилась в преданную сиделку и нежно ухаживала за ним, а по вечерам перед сном читала ему рыцарские романы или волшебные сказки. Пора веселых ужинов Версаля прошла…
Иногда Филипп, очнувшись от тяжкой полудремы, проявлял интерес к нынешним похождениям своих бывших любовниц – ив его единственном глазу зажигался тогда веселый огонек. Он оживлялся, когда ему рассказывали пикантные подробности недавних скандалов, и радовался, узнавая, что многих дам «испортили» и что королевскому хирургу Ла Пейронни приходится заниматься в основном дурными болезнями.
Регентство завершалось в гнилости и мерзости самого отвратительного разврата.
8 декабря 1722 года в возрасте семидесяти одного года скончалась принцесса Пфальцская. Народ придумал ей жестокую эпитафию: «Здесь покоится праздность, мать всех пороков».
Филипп был потрясен смертью матери и впал в полную прострацию. Когда 16 февраля 1723 года Людовик XV достиг совершеннолетия, это было встречено общим вздохом облегчения.
Злосчастные герои эпохи регентства стали исчезать с такой быстротой, словно речь шла об актерах дурной комедии, которая наконец закончилась. В начале лета слег, чтобы больше не подняться, кардинал Дюбуа. У него было воспаление мочевого пузыря, следствие его распутства, и он втайне от всех приглашал к себе самых искусных врачей – не потому что стыдился своей болезни, а оттого, что, как и все министры, старался скрыть недомогание.
В августе наступило обострение, и было решено делать операцию. Ла Пейронни, принеся глубочайшие извинения кардиналу, который отвечал проклятиями, отрезал насквозь прогнившие гениталии.
На следующий день, 10 августа, Дюбуа умер без покаяния, лишившись, как говорит Матье Маре, даже утешения забрать с собой в мир иной то, что ему отхватили начисто…
С этого момента регент стал стремительно приближаться к своему концу. Ему угрожала апоплексия, поэтому врачи каждый день прибегали к кровопусканию.
2 декабря, отяжелевший, с побагровевшим лицом, он сидел в розовой гостиной в обществе мадам де Фалари. Закрывшись с ней, он забавлялся в ожидании часа, когда надо будет работать с королем; молодая женщина, распустив белокурые волосы, положила голову на колени принцу, но тот внезапно тихо сказал:
– Друг мой, я немного устал, и в голове у меня тяжесть. Почитай мне какую-нибудь сказку, у тебя это так хорошо получается. У меня страшно ломит затылок.
Герцогиня тогда села в кресло рядом со своим любовником. Внезапно герцог Орлеанский покачнулся и упал ей на руки. Увидев, что он потерял сознание, молодая женщина принялась звать на помощь. Она кричала изо всех сил, но никто не откликался. Тогда, кое-как прислонив бедного принца к спинке кресла, она побежала в кабинет, затем в спальню, в прихожую, но никого не встретила и бросилась на галерею, а потом и во двор.
На бегу она повторяла: «Иисус, Мария, сжальтесь надо мной». Наконец ей попался слуга, который и поднял тревогу во дворце. В кабинет, где лежал регент, ринулось множество людей. Один из камердинеров, уложив его на пол, попытался пустить ему кровь. В этот момент вошла мадам де Сабран. Злобная натура ее взяла верх над состраданием, и она закричала:
– Не надо делать кровопускание. Пусть эта дрянь о нем заботится!
Рыдающая мадам де Фалари проглотила оскорбление, а камердинер произвел операцию. Но все было тщетно. В семь часов вечера регент скончался, не приходя в сознание.
Потрясенная мадам де Фалари бежала в Париж.
Тело регента, замаранное развратом, претерпело поношение и после смерти. Вот как рассказывает об этом Барбье: «Ужасная и необыкновенная вещь случилась после кончины герцога Орлеанского. Как обычно, тело вскрыли, чтобы набальзамировать, а сердце захоронить в Валь де Грае. В это время в комнате находилась датская собака принца, которая внезапно, так что никто не успел вмешаться, схватила сердце и проглотила почти целиком. Судя по всему, это свершилось во исполнение какого-то проклятия, ибо пес этот всегда ел досыта и никогда ничего не брал без позволения. Об этом происшествии старались никому не рассказывать и скрывали его как могли, но все это истинная правда».
Так ушел в небытие человек, чьи безбожие и беспутство, глубоко возмутив народ, поколебали устои монархии, ибо престиж ее оказался подорванным самым опасным образом. «Регентство представляет собой пролог революции, – написал один из историков, – оно уничтожило прошлое и посеяло зерна будущего».
Разумеется, женщины несут свою долю ответственности за это уничтожение.
Если Мария Манчини своей образованностью, Генриетта Английская своим политическим чутьем, Луиза де Лавальер изяществом, мадам де Монтеспан хитроумным коварством, мадемуазель де Фонтанж элегантностью, а мадам де Ментенон умом способствовали расцвету Великого века Людовика XIV, то мадам д’Аверн, мадам де Парабер и прочие излишне доступные и легкомысленные женщины своим развратным поведением произвели переворот в умах.