Я взглянул на нее и увидел, что ее глаза наполнились слезами. Чего она хочет от меня? Чтобы я раскаялся и плюхнулся к ее невинным стопам, заламывая руки? Но ведь я мог бы и ответить. Да, мог бы. Я мог бы сказать: «Христова невеста! Да ведомо ли тебе, что такое любовь? Что это, когда два жаждущих друг друга тела неизъяснимая неистовая сила притягивает и сплетает в один клубок? Когда все, существовавшее доселе и грядущее, исчезает в мареве, а остается лишь то, что есть: безумная песня тела, пляска огня, буря и натиск, извержение вулкана, Всемирный потоп! Разве ты это познала? Ты, кто ни разу не захлебывалась хмельным вином спермы? Что знает твой язык, который лизал только мороженое? Что знает твоя задница, кроме медитаций на унитазе?.. Даже твоя сестра не сможет рассказать тебе чего-то большего, ведь, как я догадываюсь, любовью она занималась лишь в темноте под одеялом и не чаще, чем раз в неделю».
Я мог сказать это, но промолчал.
Тем временем мы с Лидиным отцом остались одни, женщины ушли готовить десерт. Мы выпили, и он снова что-то талдычил о политике, я пропускал мимо ушей, а когда он спросил, что я об этом думаю, я выпалил:
– Говно!
И, как оказалось, попал не целясь.
– Ну конечно! Говно! – мгновенно ожил старик. – Я сразу почувствовал, что вы парень что надо! И ответите именно так, как я думаю. А оно так и вышло! Я подумал: говно. И вы сказали: говно! Хотя могли бы ведь строить из себя интеллигента. Я же, признаюсь, всех этих пижонов – «разрешите, извините, пожалуйста» – на нюх не переношу! Моя благоверная мне за это слово своими проповедями плешь проела бы.
– За какое слово?
– Ну так ведь за «говно»! Не позволено мне такие слова употреблять. А ведь так иногда хочется! Знаете, что я вам по секрету скажу, не слушайте вы эту дурковатую Роксолану. Баба без мужика умом трогается. Прежде меня воспитывала только моя жена, а теперь, когда сестрица ее поселилась, обе на мозги капают. Иногда мне даже шальная мысль на ум приходит: а не подсыпать ли отравы?
– А почему бы вам ее по-мужски не ублажить?
– Это как?.. Юродивую эту?
– А почему бы и нет? Задница у нее так и просится.
– Вы полагаете, это поможет?
– Сами ведь говорите, что баба без мужика с ума сходит.
– Но так она еще целка!
– Ну и что? Хотя я весьма сомневаюсь. Возможно, мужика она и не имела, но за столько времени могла давно это сокровище обесценить – если не пальчиком, так огурцом.
– Да что вы говорите? Полагаете, она могла удовлетворить себя огурцом?
– А чем плох огурец? Да не берите вы это в голову, отдерите ее так, чтобы на стены лезла. В милицию она не пойдет. Увидите – ей это понравится.
– Полагаете?
– Гарантирую! И еще попросит.
Его глаза загорелись, и я уже видел, как мозг напрягся, разрабатывая атентат на невинность золовки. Жаль, что я не увижу этой экзотической сцены. С удовольствием попридержал бы за ноги.
– Однако посоветуйте… должен ли я что-нибудь сказать ей прежде, чем приступить к изнасилованию?.. Что-нибудь, знаете ли, эдакое, приятное… ну, может, поцеловать?
– Не тот случай. Лучше обходиться без слов. А то ведь начнете разговоры, расслабитесь, а она поднимет вас на смех – и вся недолга. Уж лучше украдкой подойти к ней сзади, повалить на пол…
– А не лучше ли на кровать?
– Послушайте, пан Роман, вы в своей жизни кого-нибудь насиловали?
– Нет, а что?
– Ну, так слушайте и запоминайте. Насиловать на кровати гораздо сложнее, ведь кровать пружинит, а женщина может подкидывать, и тогда бывает очень трудно удержать равновесие. Тогда как пол – идеальное место для того, чтобы взять женщину силой. Руки ее заводите за спину и удерживаете левой рукой оба ее запястья. Правая ваша рука остается свободной. И что вы делаете ею?
Пан Роман тряхнул головой и мужественно изрек:
– Буду щупать сиськи.
– Так вот: правой рукой срываете трусы. Одним резким движением. Р-раз – ив дамках. Ведь дамы без трусов теряют волю к сопротивлению. Вся их сила в исподнем. Ваша золовка – это такой тип бабы, которая сама желает, чтобы ее взяли силой. Можете даже слямзить ей по физии.
– А перед тем врежу стакан с перцем…
– И все испортите. Дохнете на нее, и она решит, что не страсть движет вами, а горилка. Тогда она будет сопротивляться до последнего. И ни за что не поддастся. Советую вам не только не пить, но и не наедаться.
– Ага, выходит, я должен насиловать ее натощак?
– Определенно! С набитым животом завалить такое важное дело – раз плюнуть.
Он снова задумался, а я втихаря радовался, что мне удалось его расшевелить, разбудить в нем настоящий азарт, раздуть в его душе искру забытой страсти.
– А что, черт возьми, протру ей сажу! – потер ладони. – Жаловаться не будет. Послушайте, а скажите мне по правде, вы уже мою Лидку ну, это? – Я усмехнулся. – Э-э, да о чем я спрашиваю! – махнул рукой. – Ясно, что за пальчики вы уже давно не держитесь. А мне не жалко. Ей-богу, не жалко.
Наконец появились женщины с пышным вишневым тортом и кофе. Старик был уже изрядно на подпитии и то и дело игриво подмигивал золовке. Та важничала, надувала губы и, похоже, собиралась с мыслями, чтобы разродится новой тирадой. Лида села возле меня, и ее рука легла на мое колено.
– Пан Юрко, – отозвалась тетя Роксолана, – наш народ много страдал, кто только не разорял его, кто только не унижал… и он все превозмог. И вот теперь, когда можно обо всем этом писать, вы пишете про… про… про тот ваш…
– Блудень и роскошницу! – хохотнул пан Роман. – О-о, это незабываемо…
Гневные взоры обеих сестер пригвоздили старика, и он опустил голову.
– Итак! – продолжала тетя. – Вы пишете такое свинство, какого наша литература никогда еще не знала. И не только литература. Наш народ воспитан в традициях чистой любви и целомудрия. В его языке не существует нецензурных слов.
– Говно! – сказал старик.
– Ромка, прекрати! – перепуганно кудкудахнула пани Мирося.
– А че прекрати? – не сдавался он. – Ежели это слово нецензурное, то покажите постановление, где об этом сказано. А ежели оно цензурное, то не имеете права запрещать мне пользоваться им.
– Я имею в виду другие слова, – сказала тетя.
Лидина рука поглаживала мне ногу.
– Существует множество важных тем. Например, голодомор… – она продолжала пилить меня, нарезая вишневый торт, и вишни истекали красным соком, – репрессии… когда людей среди ночи выволакивали из теплых постелей… (Лидина рука уже расстегнула мои брюки и вынула блудень из теплого логова). Наш народ не единожды восставал против поработителей… (И моя булава воспрянула под ее пальцами, а по телу разлился жар). Почему вы не пишете о наших героях? (Мой забияка героически пульсировал в Лидиной ладони, ощущая то же самое, что предвкушает петушок, когда ему вот-вот свернут шею). Про вас рассказывают страшные вещи… Я, конечно, не верю, но задумайтесь: о других-то ничего подобного не говорят!
Лидины пальчики наяривали на моем саксофоне столь страстно, что я уже начал покусывать себе губы.
Пани Мирося положила нам по кусочку торта и налила кофе. На минутку Лида оставила мой стержень, чтобы надкусить торт и надпить кофе.
– Вы упали в моих глазах…
Оставленный животрепещущими пальцами жезл сразу же сник. И все же невозможно возлежать в пальцах Лиды, через минуту они, умащенные кремом, ласково заскользили по нему, и жезл снова принял руководящую стойку.
– Вы сознательно противопоставили себя обществу. Я даже слышала, что вас хотели отлучить от церкви.
– От православной, – уточнил я. – Однако оказалось, что это невозможно, ведь я греко-католик. А жаль…
– Не кощунствуйте!
– Ну почему же? Я пополнил бы прекрасную компанию: Мазепа, Толстой, Джордано Бруно, Жана д’Арк, Савонарола, Ян Гус…
Она смотрела на меня так, словно я только что бросил ей в тарелку дохлую мышь, затем перевела взгляд на свою сестру, и та наконец изрекла, чеканя каждое слово:
– С такими взглядами вы никогда не получите нашей дочери.
В это мгновение мой блудень забился в конвульсиях, постреливая живицей туда, куда его нацелила Лидина рука: прямо на колени тете Роксолане, сидящей напротив меня. У бедняги перехватило дыхание, и ее вытаращенные глаза медленно опустились, чтобы узреть сей неописуемый ужас. Матушка ничего не заметила, она смотрела на Лиду, которая, вынув руки из-под стола, с наслаждением облизывала пальчики.