Юрий Винничук - Весенние игры в осенних садах

Она сыпнула чуток соли на сгиб между большим и указательным пальцами, лизнула, надпила текилы и закусила кружочком лимона.

– Ты читала Малкольма Лаури?

– Как ты угадал?

– Он этот способ пития текилы описал с та-а-аким смаком, с та-акими деталями, что я только и мечтал о текиле. Мне казалось, что текила – это что-то невероятно изысканное.

– И что же?

– Попробовал – и разочаровался. Обыкновенная самогонка из кактуса.

– Верю. Но это в Мексике.

– Я могу себе Мексику устроить, где только захочу. Гению достаточно увидеть листочек, чтобы представить дерево, сказал Гете. Мне же достаточно глотка текилы, чтобы оказаться в Акапулько.

– Как твои амурные дела?

– Не жалуюсь.

– Ты успокоился?

– Конечно.

– Но ведь что-то тебя угнетает.

– Меня начали преследовать суицидные видения.

– Неужели? Никогда бы не подумала, что ты способен на что-нибудь такое. Разве что в воображении. Впрочем, я и сама когда-то об этом задумывалась. Иногда мне приходило в голову, что одно лишь осознание возможности покончить с жизнью, когда захочу, и удерживало меня от самоубийства. Особенно, когда родители меня задолбали, чтобы я выходила замуж, ибо, видите ли, должна исполнить священный долг и родить себе ребенка, а им – внука. Вполне возможно, ребенка я им еще и рожу, но вот замуж… Кстати, а как ты смотришь на то, чтобы сделать мне симпатичного карапузика? Очень хочется, чтобы у него были такие же синие глаза, как у тебя.

– И чтобы он рос, не зная отца?

– Конечно. Зачем мне отец?

– А ему?

– И он обойдется. Жаль, если ты откажешься, тогда придется родить от какого-нибудь дебила. Как тот визави.

– Если я все же отважусь на самоубийство, я непременно тебе позвоню, чтобы оставить после себя еще одно чудесное произведение.

– Это было бы идеально. Мы приходили бы к твоей могилке, я рассказывала бы ему о тебе… Ну да, о таком отце для своего ребенка можно только мечтать.

– Об отце в могилке?

– А что здесь плохого? Я сделала бы все, чтобы он тебя полюбил. Свои рукописи тоже можешь смело нам передать, мы сохраним все до мелочей и будем переиздавать, переиздавать… Прости Господи, что-то я и впрямь размечталась. А ты ведь и не покончишь самоубийством.

– Почему ты так думаешь?

– Да потому, что у тебя нет для этого никаких уважительных причин.

– У меня депрессия. Я не могу писать.

– О-ля-ля! У меня депресняк стабильно дважды в году. Да такой, что выть хочется. Однажды я из интереса даже перерезала себе вену и смотрела, как скапывает кровь. Знаешь, это как гипноз. Мне казалось, я могла бы смотреть на это часами. Закажи мне еще текилы.

– Твой кавалер, по-моему, психанул.

– Туда ему и дорога. Мудак. Завтра позвонит. К тому же у меня сегодня совсем не сексуальное настроение. А точнее – деловое, похоже, завтра дела и начнутся. Ненавижу все эти бабские графики-расписания-календари. Все до мельчайших мелочей ненавижу. Ненавижу изысканное белье. Ненавижу косметику и духи. Ненавижу лифчики. Менструации трижды ненавижу. Ненавижу бабские пересуды. Ненавижу своих сверстниц, с которыми не нахожу общего языка, из-за того, что они или выскочили замуж, или пребывают в бешеной гонке за счастьем. Я же не вышла и не пребываю. Я с ужасом думаю о том, что когда-нибудь у меня появятся морщины, тени под глазами, и я вынуждена буду прибегать к косметике, красить волосы. Не кончай самоубийством. С кем еще я так задушевно поговорю?

– Все же важно иметь кого-нибудь противоположного пола, ну, не для того, чтобы просто поиметь. Правда?

– Сам знаешь, что правда. Хотя иногда… ты только не воспринимай это слишком серьезно… это лишь иногда… в своих эротических фантазиях я представляю, как ты любишь меня… то есть я представляю тебя на месте того, кто меня в те минуты любит… и тогда у меня наступает очень классный оргазм…

– Твой говнюк вернулся.

– О-о! И что же он делает?

– Сел за столик и смотрит на нас.

– Зануда. Ну, что же, я отвалила к нему. Кстати, а ты с кем-нибудь сегодня трахаешься? – Я кивнул. – Ровно в полночь я хочу кончить вместе с тобой. Обещаешь?

– Постараюсь.

– Хочешь, я поведу тебя в одно таинственное место? – спросил я Лесю, даже не сомневаясь в ее согласии, ведь она никогда ни в чем мне не отказывала. Даже предложи ей спуститься в преисподнюю, она бы согласилась, спросив при этом, не стоит ли прихватить с собой теплый свитерок и пару бутербродов.

Переться на Погулянку затемно было, наверное, глупой затеей, ведь в окрестностях нет никакого освещения, можно вляпаться в досадную ситуацию, если наше укромное местечко на острове уже занято. К счастью, там не было ни единой живой души, гнетущая тишина царила вокруг, ветер не шевелил ветви ив, хотя чуть поодаль в рощице кроны деревьев тревожно шумели и зловеще поскрипывали.

– Ах, как здесь хорошо, – умилялась Леся, которая умела радоваться жизни как никто.

И снова ни единого следа Грицка. Я посмотрел на мрачную мертвую воду, и мне сделалось жутко, это озеро, очевидно, скрывало какую-то тайну, что-то пряталось в его неприветливой темной глубине, и меня не оставляло предчувствие, что когда оно вынырнет, всплывет, явится передо мной – это будет последнее, что мне суждено увидеть в земной жизни.

Лесе совершенно не передавалось мое сумрачное настроение, она щебетала, смеялась, закутывалась в ивовые косы и кокетливо постреливала глазенками. Мы устроились под вербой и пили вино, а затем я поведал ей ту же историю, что и Лиде и Вере. Мне хотелось услышать ее реакцию, ведь то, как восприняла мой рассказ Вера, только умножило мою печаль.

– Как интересно, – сказала Леся, выслушав меня, затем легла на траву, заложив руки под голову, улыбнулась и добавила:

– Если бы ты захотел… если бы ты только захотел этого… я бы, не раздумывая, покончила вместе с тобой самоубийством…

Я посмотрел на нее с удивлением, честно говоря, такого от нее не ожидал. Леся столь умело скрывала свои эмоции, что я даже начал сомневаться, есть ли они у нее вообще, а потому ее готовность уйти за компанию из жизни меня несказанно растрогала.

– А тебе не кажется, что я сподличал, когда обманул ее? – спросил я.

– Нет. Иначе мы бы не встретились, правда? – ответила она настолько искренне, что я почувствовал: было во мне когда-то нечто такое, уже безнадежно утраченное, было то, чем обладают дети, то радостное и светлое мироощущение и понимание быстротекущей жизни в ее повседневной данности – здесь и теперь, – что уже никогда не возобновится, и о чем я буду бесконечно печалиться, а потому я без колебаний согласился:

– Правда.

– Ты же не любил ее так, как меня.

– Нет. Я ее вообще не любил. Только желал.

– А если бы любил?

– Тогда другое дело.

– Тогда бы ты согласился умереть вместе с ней?

– Для этого по крайней мере должна быть уважительная причина.

– А вот я умерла бы с тобой хоть сейчас… просто так… от избытка счастья.

– Зачем же в таком случае умирать?

– Чтобы остановить мгновение. И от страха, что следующее мгновение уже не будет так прекрасно.

О господи! Мне стало так тяжело на душе, что я едва не завопил: ну почему, почему я не могу полюбить ту, которая любит меня больше жизни, ту, которая, никогда не читая «Фауста», сама пришла к пониманию прекраснейшего смысла жизни?! Отчего я мечусь, словно загнанный волк?! Чего ищу в пустыне времени, умножая досады, печали и сожаления?! Я шагаю по душам и сердцам, словно по стерне, брызгающей росою, преодолеваю стены, возвожу новые, умираю и рождаюсь, увядаю и расцветаю, и все это – в поисках утерянного лона. Каждый из нас уподоблен луне, обращенной к окружающим только светлой своей стороной, тогда как темная – остается невидимой, неисследованной и засекреченной, и все же иногда случается, что темная сторона нашего «я» не настолько невидима, как того хотелось бы, и мрак оттуда неумолимо проникает на светлую сторону, свет – на темную?

Мне хотелось приникнуть к Лесиной груди и расплакаться, словно маленькому нашкодившему мальчику, который решился наконец раскаяться во всех своих шалостях, и обещать исправиться, заверить в своих искренних чувствах и, хлюпая носом, выдавить из себя обреченно: «Я хочу, чтобы ты стала моей женой». Впрочем, я так и сделал, я прижался к ее груди, однако она не дала ни расплакаться, ни раскаяться, ни даже высказать предложение, она обняла меня и отдалась с каким-то мистическим умопомрачением, словно это была и не она, а Марьяна, роль которой она решила сыграть, или, возможно, она представила себя накануне самоубийства, ведь мы занимались любовью так, будто в последний раз, долго и бережно, мы любили друг друга, катаясь по траве и шепча слова, которых никогда раньше не произносили, и Леся – Леся!!! – говорила мне слова брутальные и похотливые, Леся, с уст которой доселе не слетело ни одного нецензурного слова, Леся говорила мне: выеби меня, выеби меня, выеби меня… и спрашивала: что ты делаешь со мной? – и я отвечал: я ебу тебя… я ебу тебя… я ебу тебя… а она: еби меня, еби меня, еби меня.... Она произносила это так, что мне не хотелось кончать, мне хотелось иметь ее бесконечно, безгранично, беспредельно, захлебываясь воздухом, темнотой, запахом трав, мы взмокли от пота, мы прилипали друг к другу, и тела наши шлепали, отлипая, и остров качался, и вербы подскакивали, и волны бились о берег, брызгая пеной, чешуей и чайками, а ровно в полночь я исполнил просьбу Марты и ощутил, как, благодаря этому, на меня нисходит какое-то невероятное озарение, твердая уверенность, что в ближайшие дни все решится, все уляжется и я начну новую жизнь. А лодочка с Грицком так и не выплыла из тумана.