Корделия Биддл - Ветер перемен

29 декабря 1888 года, Филадельфия.

Дорогой дневник!

Сегодня день моего восемнадцатилетия! Наконец-то я взрослая и очень, очень счастливая.

Вчера вечером был восхитительный «послерождественский» бал у Экстельмов – Джордж (подумать только!) был ужасно внимателен и очарователен – Шелл сказала, что сгорает от ревности. Я сказала, что и сама не могу этому поверить, и мы обе рассмеялись и чуть не опрокинули чай на колени миссис Милбрей!

Но мне очень жаль Филипа. Наверное, может показаться, что я покидаю его из-за того, что у Джорджа такая красивая жизнь. О, я очень надеюсь, что Филип не считает меня легкомысленной, падкой на богатство и тому подобное, – если на то пошло, он мой друг с незапамятных времен. (С тех самых противных «Вечеров по вторникам», а это ведь было так давно!)

Произошло вот что: я стояла у столика с десертом и разговаривала с Нелл, улыбалась, ну, сам знаешь, как это бывает, осматривала комнату, притворяясь, будто знаю там буквально всех и будто чувствую себя лучше всех на свете, когда в комнату вошел Джордж и медленным шагом подошел к нам. Он что-то сказал Нелл – что-то очень негромко и мило – и потом просто встал там.

Тут откуда ни возьмись старый, добрый, верный Филип подходит и приглашает меня на танец, но я говорю: «Ах, Филип, это так любезно с твоей стороны! Но, кажется, меня только что пригласил на этот тур мистер Экстельм»!!!

Ты можешь себе представить такую наглость??? Два красавца соперничают из-за моей руки. Je suis la Belle de la belle Philadelphie![1]

A теперь побегу-ка я скорее, а то отец начнет бурчать, что мы опаздываем к бабушке (как будто мы когда-нибудь опаздываем).

Ой, вот что сказал отец в экипаже по дороге домой: «Приятный парень. (То есть Джордж.) Приятная семья».

Лучшей похвалы не придумаешь! И можно ли ждать лучшего?

Ююю.

26 января 1889 года.

Мой дорогой, дорогой дневник!

Я по-настоящему и искренне влюбилась! Я это знаю. Знаю! Джордж: удивительный. Само совершенство. Он читал мне мистера Готорна[2] и пытался развеять мои школьные представления. В следующем месяце мы беремся за мистера Мелвилла![3] Джордж считает, что к тому времени я буду готова воспринимать его. Он сидит и читает, а я вышиваю крестиком, мамины маленькие фаянсовые часы тикают на каминной полке, и мир становится уютным и безмятежным.

Я так полюбила гостиную и всегда одеваюсь в самое лучшее платье, когда к вечеру к нам заходит Джордж, – корсет и все такое. Нелл говорит, что я воображаю, но она ничего не понимает.

Думаю, если папа позволит, я взобью волосы вверх, как на картинке в книжке миссис Годи «Книга для женщин». Мне нужно выглядеть такой же женственной, какой я себя чувствую. Шиньон, может быть, челку вверх и зачесать на валик испанской гребенкой. Très à la mode, n'est-ce pas?[4]

Нужно бежать, хочу успеть сделать «домашнее задание» до прихода Джорджа. Мне столько нужно выучить.

Мадемуазель Ю.

3 февраля.

…Добавить к списку на Новый год:

1. Лепетать. Быть величественной.

2. Больше загадочности. (Достаточно одного короткого взгляда).

3. Ни в коем, ни в коем, ни в коем случае не хихикать. (Даже с бедненькой дорогой Нелл.) Хихикают только дети.

4. Не сутулиться. Женщина всегда держится уверенно.

Сегодня в доме Рени Паулса на Честнат-Хилл «dansante».[5] Уверена, мы с Джорджем будем у всех на виду, и все будут судачить о нас! Я надену бархатное платье цвета граната и темно-красные туфли. Вот так!

Остальное потом – от Ю.

14 февраля 1889 года.

День святого Валентина!!! Очень, очень поздно!

Вообще-то уже 15 февраля! Не могла дождаться завтрашнего дня. Джордж сделал предложение!

Я самая счастливая девушка на всем свете и ужасно влюблена. У нас будет дом на Честнат-стрит, следующий за домом «Турка» (можешь себе представить – все дети мистера Экстельма называют его этим жутким именем.) Но с меня достаточно, и вполне, мистера Экстельма, спасибо!

Вот как это произошло.

Джордж пришел вечером, после ужина, но сказал, что ему нужно поговорить с папой – знаешь, так серьезно, как будто речь шла о какой-то сделке – я чуть не рассмеялась – «кто только говорит, что мы, женщины, не всесведущие?

Мне показалось, что они разговаривали с папой много-много часов, а я сидела в гостиной и вышивала крестиком, словно от этого зависела моя жизнь. Потом вышел папа и очень официально говорит: «Оставляю вас, молодые люди, одних».

Вот так! Свершилось. И как только мог Джордж подумать, что я откажу? Я знала, что мы предназначены друг для друга, с самого начала, когда мы только встретились! Но он был таким робким, когда встал на колени, никак не решался сказать, был таким восхитительно неуверенным!

А потом он поцеловал меня! Мне понравилось, только я не знала, как при этом дышать. Меня еще никогда так не целовали (Филип не в счет). Я не знала, куда девать руки и что делать с шеей. Уверена, я этому научусь. К счастью, он поцеловал меня только один раз, и я не слишком смутилась (надеюсь, я не выглядела слишком большой дурой!). Поэкспериментирую с зеркалом, чтобы все правильно получалось. Наверное, при этом предполагается как-то впадать в экстаз.

Ах да, у меня обручальное кольцо с рубином! Рубин оправлен в золотой треугольник с брильянтами со всех сторон. Ничего более красивого я в жизни не видела. Я никогда, никогда, никогда не буду снимать его.

Нужно рассказать еще тысячу всяких вещей, но я так устала…

О, благодарю тебя, Господи! Благодарю вас, звезды, и солнце, и луна, и все облачка, блуждающие над Землей.

Будущая миссис Э.

17 февраля.

Дорогой дневник!

Извини, что не писала вчера вечером, но было столько дел. Каким же водоворотом будет весь этот период помолвки!

Вчера мы были на совершенно восхитительном обеде у мистера Экстельма. Собралась вся семья: Карл, Тони, его жена Кассандра, Мартин-младший с Изабель и, конечно, мы с Джорджем. Мы были гвоздем программы. Сколько было тостов, сколько самых лучших пожеланий. Все были такими добрыми, что я боялась, как бы у меня не потекли слезы.

Я смотрела на похожие и безошибочно экстельмовские лица сидевших за длинным столом и преисполнилась чувством принадлежности к одной семье. Просто поразительно, как они похожи друг на друга, должно быть, их связывает большая близость, чем всех нас, обыкновенных филадельфийцев. Бабушка с тетей Салли и все наши – такие холодные, такие мягкотелые. Мы похожи на куски нутряного сала.

А там мистер Экстельм, черноволосый, с бледным лицом и острым костистым носом (совершенно точеным и римским), там Джордж, унаследовавший те же серые глаза и смоляные волосы, но только ему они придают поэтический и застенчивый вид. Мистер Э., как коршун, нависший над пропастью, а Джордж, как орленок, с тревогой посматривающий вниз.

Джини.

19 февраля.

Дорогой дневник!

Только что вернулась после встречи с Филипом во «Фрит и K°» – судостроительной компании, где он работает. Я вовсе не ждала этой встречи с нетерпением! Я чувствовала себя настоящей предательницей – знаю, что между нами существовало детское «соглашение», но это было так давно. Ни от кого нельзя требовать, чтобы человек навечно оставался в одном и том же месте.

Что бы там ни было, я чувствовала себя отвратительно. Даже грубо обошлась с беднягой Томом, надевшим самую свою лучшую ливрею, чтобы отвезти «мистрис Юджинию» к «мастеру Филипу». Я сказала ему, что мы никогда не доедем, если Тоби так и будет топтаться на месте, когда все остальные лошади несутся вперед, – и он, конечно, подстегнул Тоби, и бедная старая лошадка была вся в мыле. А потом им обоим пришлось дожидаться меня на улице и дрожать от холода, пока я рассиживалась под теплой крышей и кушала жаркое и йоркширский пудинг.

Я гадкий, грубый, эгоистичный и злой человек. Порой сама не понимаю, почему я себя так веду.

Филип, конечно, был душкой, «в восторге от моих радостных новостей», и т. п. Я сказала ему, что Джордж хочет, чтобы он был шафером, и он был искренне тронут.