– Зачем ты отняла у брата Седулия нож?
Выбившиеся тонкие пряди волос ветер бросал ей в лицо. Даже в грубой походной обстановке девушка оставалась неотразимо привлекательной. Странно, что Ролло не тронул ее в их скитаниях. Роберт знал, что обычно этот левша весьма и весьма неравнодушен к женской красоте. Эмма же утверждала, что он всячески берег ее для своего брата Атли.
– Зачем этому монаху такое хорошее оружие? – вопросом на вопрос ответила Эмма.
– А высокородной принцессе для чего понадобилась норманнская сталь?
– Это славный клинок, – через какое-то время сказала Эмма. – И я умею им пользоваться. Этот кинжал помог мне убить бисклавере – волка-оборотня. С ним я чувствую себя надежнее.
– Разве тебя плохо охраняют? Кого тебе опасаться?
Эмма не отвечала. Она не могла сказать, что взяла кинжал потому, что вещь принадлежала Ролло и ей хотелось иметь ее у себя. Ибо так и не смогла отделаться от постоянной, изнуряющей, как изжога, тоски. Едущие с ней женщины не понимали, почему их госпожа, разговорчивая и оживленная минуту назад, становится вдруг задумчивой и глядит на все отрешенным взглядом. В такие минуты Эмма забывала обо всем, погружаясь в воспоминания и задумчиво водя пальцем по вырезанной на стали руне. Ей виделось, как Ролло спас ее от лесных бродяг и, рискуя жизнью, вытащил ее, едва не сорвавшуюся с корней сосны над кручей. Как нес ее на себе, выхаживал, когда она болела, делился последним. Он был весел и шутил с ней, но она не замечала этого, озлобленная, замкнувшаяся в себе, исполненная лишь слепой ненависти. Сейчас же, когда она лежала на груде мехов, разглядывая качающийся над головой светильник, ее охватывали стыд и угрызения совести. «Власть всегда была у тебя», – сказал ей Ролло, и теперь, кусая губы, она понимала, что он не солгал. Он вел ее, приказывал ей, но терпел ее непокорность, ярость и оскорбления. Когда же она уставала, он делал привалы, когда хотела есть – кормил ее. Он был добр и защищал ее, рискуя собой. Она же ни разу не поблагодарила его, злобная, неблагодарная тварь. Ролло целовал ее, был ласков, и эти цветы… И сколько раз она была обязана ему жизнью! Эмма сбивалась со счета, начиная вспоминать с той минуты, как он не дал ей утонуть в трясине, а до того… До того было нечто, положившее начало ее ненависти. Как много времени прошло с тех пор! Прежние боль и обида, которые она с наслаждением снова и снова воскрешала в себе, теперь иссякли. Новые чувства заняли их место, и образ Ролло также стал иным. Теперь она знала, что викинг вел себя в набеге так же, как любой другой норманн, франк или бретонец. Такова была жизнь, и Ролло был лучше иных, как бы долго ни пыталась Эмма убедить себя в обратном. И разве он не искупил свою вину, рискуя из-за нее жизнью? Он был Эмме добрым другом все это время и стал ей необходим. А теперь его истязают, и эти страдания отдаются в ней раздражающей, тупой болью. Но она не в силах помочь ему, не может облегчить его страдания. Порой ей казалось, что сейчас она гораздо в большей степени в плену, чем будучи невольницей норманна. Тогда она могла открыто протестовать, теперь же ее ждало за это только всеобщее осуждение….
Не выдерживая тоски, не находя места, Эмма садилась на рыжего коня и ехала к Ролло. Ее тянуло к нему незримой, но прочной нитью. Викинг, не глядя на нее, спокойно дремал, опустив голову на скрещенные в коленях руки. Эмма подолгу ехала рядом с его клеткой, но он ни разу не проронил ни слова.
Как-то Эмма не выдержала:
– Ролло! Тебе известно, что тебя ожидает казнь в Париже?
На его потемневшем, осунувшемся лице появилось подобие усмешки. Теперь он наконец-то смотрел на нее.
– Ролло, это не моя вина, что ты оказался в плену.
Ничего глупее нельзя было придумать. Спустя мгновение Ролло пожал плечами и равнодушно отвернулся.
Вокруг его клетки всегда держались несколько вавассоров. Пленника не выпускали из нее даже справить нужду, а пищу просовывали сквозь прутья на острие дротика. Порой стражники, желая позабавиться, обмазывали ее нечистотами и лишь тогда отдавали Ролло.
– Жри, язычник! – хохотали они. – Тебе следует набираться сил перед предстоящими пытками, а то, что мясо смердит, это неважно. Ты и сам воняешь, как свиной навоз.
Ролло молча принимал пищу, очищал ее и принимался есть, не сводя глаз с хохочущей стражи.
Эмма не выдержала и, хлестнув коня, ускакала. Забившись в свой дормез, она рухнула лицом в меха. Хотелось заплакать, но слез у нее не было.
Погода начала портиться. Прошли чередой сильные грозы с градом. Во время одной из них на обоз войска герцога было совершено нападение.
– Норманны! – взвился дикий вопль над войском.
Ролло распрямился как пружина, вцепившись в решетку. Глаза его по-волчьи загорелись.
Однако оказалось, что это всего-навсего отряд разбойников, попытавшихся отбить отставшие повозки с фуражом. Их быстро рассеяли, так и не разобрав, были ли это франки, бретонцы или действительно норманны. В этих необжитых местах засада могла ожидать на склоне любого оврага или среди остатков того, что раньше служило жилищем людям, а теперь представляло собой руины, где гулял ветер да хоронились от света совы и летучие мыши. Поросшая вереском и дроком равнина уходила за горизонт и казалась особенно пустынной при вспышках дальних зарниц.
И тем не менее на следующий день нападение повторилось. Роберт забеспокоился. Он ехал со слишком большим отрядом, чтобы опасаться серьезных стычек, однако его лазутчики доносили, что на равнине все чаще попадаются небольшие группы вооруженных людей. Роберт запретил Эмме удаляться от войска, а повозку с Ролло переместили в середину колонны. Теперь Эмма все время видела его, скорчившегося на дне клетки или стоящего, вцепившись скованными руками в брусья…
Кортеж встал лагерем между двух пологих холмов. Было душно, рано стемнело. Низкие грозовые тучи висели над землей, раздираемые отдаленными зигзагами молний. Слышалось пение литаний – монахи служили молебен. Плыл легкий дым от кадильниц, воины причащались. Эмма, устав от вынужденного бездействия в дормезе, объезжала лагерь верхом. Воины не разводили больших костров, ожидая ливня с минуты на минуту. Неторопливо двигаясь в полумраке, Эмма обогнула лагерь и остановила коня неподалеку от клетки Ролло. Язычник смутной массой виднелся в ее глубине.
Загрохотал гром. И в тот же миг из-за каменных глыб, серевших на склоне, вылетела горящая стрела и вонзилась в крытый возок со святыми мощами, сопровождавший войско. Холст вспыхнул моментально, и тотчас рядом загорелась кровля кибитки одного из аббатов.
– Это там! – указал Эврар на отдаленную скалу, где шевелились какие-то тени. Но сейчас же с другой стороны послышались крики, вой, раздался боевой клич. Поднялся переполох. Возле шатра герцога началась во мраке настоящая свалка. Здесь же воины тушили повозку с мощами и занявшийся было фургон с провиантом. Голосили куры в клетках, испуганные пожаром лошади ржали и метались, ревели обычно невозмутимые волы.
– Это всего лишь разбойники! – воскликнул Эврар. – Они разделились и напали сразу с нескольких сторон. Негодяи, они угоняют лошадей! Эй, Аврик, останься с норманном, пока мы выбьем лучников из-за тех камней.
Эмма растерянно оглядывалась, машинально оглаживая волновавшегося рыжего. Внезапно на лагерь потоком хлынул ливень. Сплошная пелена воды размыла все вокруг, погасила пожар. И в этот миг при вспышке молнии Эмма вдруг отчетливо поняла, что, кроме нее и воина-бретонца с длинной косой, возле клетки Ролло никого не осталось. Сердце у Эммы прыгнуло и стремительно забилось. Она слышала, как звенят ключи от клетки на поясе охранника.
Оглушительно ударил гром, словно толкнув Эмму изнутри. Тронув коня шенкелями, она приблизилась к стражнику и, бросив повод, свесилась с седла. Одной рукой девушка схватила его за косу и резко запрокинула голову бретонца, другой приставила к его подбородку кинжал Ролло.
– Открой клетку, падаль! Живо, если не хочешь, чтобы все узнали, что разбойники перерезали тебе горло.
Стражник сдавленно крякнул и трясущимися руками стал снимать с пояса ключи.
– Меня же колесуют…
Он так и не смог попасть ключом в скважину, лишь охнул, когда сквозь прутья просунулась сильная рука и, вырвав у него ключи, принялась отпирать замки. Лязгнул засов. Тяжелая дверь распахнулась. Загремели цепи.
Мгновение, в течение которого Эмма ничего не слышала, кроме ударов сердца, она видела перед собой огромный силуэт норманна, застывшего в проеме клетки. Она все еще удерживала стражника.