Руфь Уолкер - Викки

Стремительно завертелось колесо судьбы Мары, и вскоре она уже покидает закабаливших ее благодетелей, чтобы на попутке уехать по данному ей адресу в цирк Сэма Брадфорда — осколок процветавшего некогда цирка Брадфорда и Лэски. Этот цирк стал ареной ее судьбы, ее жизни. Здесь она нашла настоящих, преданных ей до конца жизни друзей — гимнастку Кланки, клоуна-лилипута Лорда Джоко, немого великана Лобо. Здесь она прошла путь от «первомайской девчонки» — танцовщицы кордебалета — до непревзойденной воздушной гимнастки, легендарной Принцессы Мары. Здесь она встретила и трагически потеряла свою единственную настоящую любовь — неотразимого Джейма Сен-Клера, богатого наследника аристократической семьи, бросившего к ее ногам свою жизнь, пожертвовавшего ради нее карьерой и наследством… Но лучезарная колесница блистательной Мары сорвалась в пропасть, оставив ее одинокой калекой. Их с Джеймом дочь, всеобщую цирковую любимицу Викки, забирает на воспитание отец Джейма Эрл Сен-Клер и увозит в родовое поместье, где она вырастает совершенно далекой от цирковой богемы, холодноватой благовоспитанной красавицей, стремящейся, однако, хоть что-нибудь узнать о судьбе своей знаменитой матери-циркачки Принцессы Мары. Драматический поворот колеса судьбы замыкает и ее в круг арены Брадфорд-цирка. «На этой девушке знак беды», — говорит в самом начале их знакомства сын директора цирка Майкл Брадфорд…

Когда Викки хотелось побыть одной — над чем-то поразмыслить или просто отдохнуть от людей — она приказывала седлать свою любимицу Мисти [1] и по волнистым холмам поместья Сен-Клер скакала на фамильное кладбище. Сегодня же у нее был особенный повод, чтобы посетить могилу отца.

Расположенное в северо-западной части поместья кладбище было уголком покоя и тишины. Хотя никто из Сен-Клеров, кроме Викки, в течение года сюда не ездил, за зарослями декоративного кустарника, живыми изгородями и надгробными кленами садовники ухаживали не менее тщательно, чем за итальянским парком около дома. Трава, растущая вокруг, — и та была всегда коротко острижена во владениях Эрла Сен-Клера.

Кобыла принялась щипать сочную травку около узорной чугунной ограды, а Викки, скрестив ноги, уселась неподалеку. Сколько девушка себя помнила, сюда и только сюда приходила она со своими детскими горестями и обидами, сюда и только сюда несла свои мечты и грезы. По печальной иронии судьбы единственным местом, где можно было хоть не надолго почувствовать себя свободной, являлась эта обитель мертвецов. Только здесь она могла не бояться бесконечных допросов деда, его вечных нравоучительных тирад, несправедливых и обидных упреков. Приближаясь к своей восемнадцатой весне, Викки со все большим отчаянием осознавала, что целиком находится во власти деда и не видит способа избавиться от его придирчиво-мелочной опеки.

Фантазируя в детстве, что отец ее жив, а значит, может дать ей мудрый совет, утешить, приободрить, выслушать, Викки лепила его образ по своей прихоти и разумению, благо не представляла, как отец выглядел. И вот настал день, когда ей предстояло, наконец, увидеть его фотографию.

Деду, вероятно, и в голову не могло прийти, что внучка отправилась на кладбище, чтобы тайком изучить альбом с фотографиями отца, — в свое время Сен-Клер приказал уничтожить в доме все, что напоминало о непутевом сыне.

«Не то чтобы он ненавидел Джейма, — обронила как-то в разговоре с внучкой старая миссис Ада, — просто для него было ударом, когда Джейм не сдал на бакалавра и женился на твоей матери».

В маленькой хрупкой старушке с белыми прядками жидких волос, пергаментно-желтыми руками и морщинистым лицом при желании можно было разглядеть былую красавицу, но сколько себя помнила Викки, бабушка всегда оставалась прикованным к постели инвалидом. Правда, два раза в год — на Рождество и в День Благодарения — бабушку по требованию деда вывозили в коляске в столовую к празднично накрытому столу. Торжественно-угрюмые ужины эти больше напоминали поминки: дед властно командовал ритуалом, и Викки с напряжением ждала, когда он разразится в ее адрес градом упреков. Неудивительно, думала девочка, что миссис Сен-Клер всякий раз приходилось препровождать вниз чуть ли не силком.

Сейчас из головы Викки не выходил утренний разговор с бабушкой. Решив во что бы то ни стало узнать хоть что-то о родителях, девушка набралась духу и спросила:

— Отчего дедушка впадает в бешенство, стоит мне только спросить про папу или маму? Смешно сказать, я даже имени родной матери не знаю.

Миссис Ада церемонно поднесла к губам чашку с чаем.

— Ее звали Мара, — сообщила она чуть слышно.

Викки онемела.

— А фамилия? Девичья фамилия, я имею в виду, — выдавила она наконец из себя и покраснела.

— Может быть, у нее и была фамилия, но я ее не знаю. Мы ведь так ни разу и не увиделись. А вот фотографию ее — да, я держала в руках.

Викки подождала продолжения, но бабушка молчала, и девушка не вытерпела:

— Я похожа на нее?

— Да, с тем же огненным оттенком волосы… хотя нет, ты все-таки копия отца. Его глаза… у тебя они такие же синие и ясные, как у отца.

Рука миссис Ады беспокойно теребила кружева рубашки. Викки чувствовала, что старушка нервничает, но сдержать свое любопытство уже не могла: слишком долго ее держали в неведении.

«К чему все эти недомолвки и околичности? — мучительно размышляла девушка. — Кем же была моя мать, если отца из-за нее лишили наследства? Почему она не похоронена рядом с ним и почему на могиле отца лежит лишь серый плоский камень без надписи и украшений?»

Но спросила Викки совсем о другом:

— Как они познакомились? Она и вправду была актрисой? Помнишь, дедушка в разговоре с тобой назвал ее как-то задрипанной актеркой?

— Не смей подслушивать чужие разговоры, Виктория! Это очень дурной тон! — строго, но как-то отстраненно отчитала внучку старушка. Кинув боязливый взгляд на дверь, она пожевала губами, как делала обычно в минуты колебаний. — Надеюсь, ты уже достаточно большая и умеешь держать язык за зубами. Если дедушка узнает про нашу беседу, он страшно разгневается.

— Обещаю, что он ничего не узнает! — Викки почувствовала, как от волнения у нее пересохло во рту.

— Так вот, твоя мать и вправду была актрисой, цирковой актрисой, и, насколько я знаю, пользовалась известностью в определенных кругах.

Викки остолбенела. Она могла представить мать киноактрисой, певицей или даже танцовщицей — но циркачкой? Кричащая безвкусица и дешевого пошиба развлечения — вот чем был для Викки цирк.

— Ой-ей-ей, не надо мне было об этом заговаривать… — В певучий голос миссис Ады вкралась дребезжащая нотка. — Теперь ты замучаешь меня вопросами, а отвечать мне нельзя — если Эрл узнает…

— Он ничего не узнает! Ну пожалуйста, продолжайте, бабушка!

— Нет-нет, и не проси. Что-то мы с тобой заговорились. Устала я… Ты иди, я отдохну.

— Тогда расскажите мне про отца, бабушка. Почему даже его имя запрещено произносить?

Старушка вздохнула.

— Ну, Эрл не может простить себе, да и мне тоже, что мы не проявили должной твердости в отношении Джейма. Может быть, дедушка и прав, и я действительно испортила мальчика, но как можно было его не баловать? Джейм был такой хорошенький! Эрл сам на свой манер души в нем не чаял, но против характера не мог пойти. Ты же знаешь, какой он у нас суровый и нетерпимый. Я, например, имела несчастье его разочаровать, и он до сих пор не может мне этого простить. Ему хотелось иметь полный дом детей, но когда на свет появился Джейм, врачи заявили, что детей у меня больше не будет. Эрл понял, что женитьба оказалась ошибкой: следовало выбрать не меня, а здоровую крепкую женщину, которая пекла бы ему наследников как блины, — миссис Ада издала легкий смешок. — Иногда я думаю, что правы священники и поэты, и за всякое зло приходит расплата.

Викки сидела как на иголках, пока бабушка рассказывала о годах учебы в Кейботе, где сейчас училась и Викки, о выездных раутах, о дебюте на балу, о свадьбе и двенадцатинедельном путешествии в Европу — их с Эрлом медовом месяце. Про сына не было сказано больше ни слова, но Викки уже настроилась на то, что сегодня она обязательно должна получить ответы на вопросы, мучившие ее всю жизнь. В конце концов, ей скоро восемнадцать, на носу свой собственный дебют в свете и пора, давно пора узнать правду о родителях, какой бы неприятной она ни оказалась.