– Признайся, жизнь не удалась: / Ведь ты не можешь вспомнить, / Когда в последний раз / Поцеловал кого-нить.
– Неплохо, – сказала я. – Но слегка претенциозно. Надеюсь, Макс Мейхем назовет стишок «дерьмом для неженок».
– Ага, сквозь стиснутые зубы. Слушай, Мейхем то и дело скрипит зубами! Он заработает себе синдром Костена[5], если выйдет живым из этой передряги. – И через секунду Гас спросил: – А ты когда в последний раз целовалась?
Я задумалась. Мои поцелуи – все случились до диагноза – были слюнявыми и неловкими, с ощущением, что мы, дети, играем во взрослых. Но времени, конечно, прошло много.
– И не вспомнить, – ответила я наконец. – А ты?
– Я сорвал несколько хороших поцелуев с моей бывшей подружкой Каролин Мэтерс.
– Сто лет назад?
– Последний – менее чем год назад.
– А что произошло?
– Во время поцелуя?
– Нет, у тебя с Каролин.
– О, – сказал Гас. И через секунду ответил: – Каролин уже не страдает от пребывания в бренном теле.
– О-о, – вырвалось у меня.
– Да.
– Прости, – быстро произнесла я.
Я знаю много умерших, но никогда ни с одним не встречалась. Даже представить себе такого не могу.
– Это не твоя вина, Хейзел Грейс. Все мы лишь побочные эффекты, верно?
– «Колония морских рачков на грузовом судне сознания», – процитировала я «Царский недуг».
– Ну ладно, – сказал он. – Пойду, пожалуй, спать. Уже час ночи.
– Ладно, – согласилась я.
– Ладно, – откликнулся он.
Я засмеялась и еще раз сказала:
– Ладно.
И в трубке стало тихо, хотя он и не нажал отбой. Мне даже показалось, что он здесь, в моей комнате. Даже еще лучше: будто я не в моей комнате, а он не в своей, и мы где-то в другом месте, призрачном и эфемерном, которое можно посетить только по телефону.
– Ладно, – сказал он спустя целую вечность. – Может, «ладно» станет нашим «всегда».
– Ладно, – отозвалась я.
И тогда Огастус наконец повесил трубку.
Когда Огастус написал Питеру ван Хутену, то получил ответ от него уже через четыре часа. Мне же не пришло ничего и через два дня. Огастус убеждал меня, что просто мое письмо лучше и поэтому требует более продуманного ответа, что ван Хутен, очевидно, старательно составляет пояснения к моим вопросам, и на создание столь блестящей прозы нужно время. Но я все равно переживала.
В среду на лекции по американской поэзии для чайников я получила сообщение от Огастуса:
«Айзека прооперировали. Операция прошла хорошо. Теперь он официально БПР».
БПР означает «без признаков рака». Второе сообщение пришло через несколько секунд:
«Я имел в виду, теперь он слепой. Так что все плохо».
Днем мама согласилась одолжить мне машину, и я поехала в «Мемориал» навестить Айзека.
Я нашла его палату на пятом этаже, постучала в открытую дверь, и услышала женский голос:
– Войдите.
Это была медсестра, которая что-то делала с повязками на глазах Айзека.
– Привет, Айзек, – сказала я.
– Моника? – спросил он.
– Нет, прости, это, э-э, Хейзел из группы поддержки. Помнишь Хейзел и Ночь разбитых призов?
– А-а, – протянул он. – Да, мне все повторяют, что в качестве компенсации у меня обострятся остальные чувства, но пока все по-прежнему. Привет, Хейзел из группы поддержки! Подойди, чтобы я ощупал твое лицо руками и заглянул тебе в душу глубже, чем могут зрячие.
– Он шутит, – уточнила медсестра.
– Я поняла, – откликнулась я.
Подкатив стул к кровати, я села и взяла Айзека за руку.
– Привет, – сказала я.
– Привет, – ответил он и долго молчал.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.
– Нормально, – произнес он. – Я не понимаю.
– Чего не понимаешь? – Я не хотела видеть повязки у него на глазах, поэтому смотрела не на лицо, а на руку. Айзек грыз ногти, и кое-где в уголках кутикул проступила кровь.
– Она даже не приходила, – пояснил он. – Мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать – это много. Блин, больно! – Айзек отпустил мою руку и нащупал кнопку обезболивания, которую надо нажимать, чтобы ввести себе инъекцию наркотика.
Медсестра, закончив менять повязку, отступила на шаг.
– Прошел всего один день, Айзек, – сказала она чуть снисходительно. – Дай себе время выздороветь. Четырнадцать месяцев – малая часть жизни. Все только начинается, приятель, сам увидишь.
Медсестра вышла.
– Она ушла?
Я кивнула, но спохватилась, что Айзек меня не видит.
– Да, – ответила я.
– Я сам увижу? Она правда так сказала?
– Качества хорошей медсестры… Начинай, – предложила я.
– Первое: не сочиняет каламбуров о твоем увечье, – сказал Айзек.
– Второе: берет кровь с первой попытки, – продолжила я.
– Да, это большое дело. Это же моя рука, а не мишень для дротиков, скажи? Третье: не позволяет себе снисходительный тон.
– Как твои дела, миленький? – приторно заворковала я. – Я сейчас воткну в тебя иголочку, будет чуть-чуть ой-ой…
– Бо-бо моему манинькому сюсечке? – подхватил он. И через секунду добавил: – Большинство из них нормальные. Я просто очень хочу свалить отсюда на фиг.
– Отсюда – это из больницы?
– И это тоже, – ответил он. Айзек напрягся. Я видела, как ему больно. – Честно говоря, я гораздо больше думаю о Монике, чем о моем глазе. Это идиотизм? Идиотизм.
– Идиотизм, – согласилась я.
– Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Люди теряют глаза, заболевают черт-те чем, но у каждого должна быть настоящая любовь, которая длится минимум до конца жизни!
– Да, – подтвердила я.
– Иногда мне хочется, чтобы этого со мной никогда не случалось. Рака, я имею в виду. – Его речь немного плыла. Лекарство действовало.
– Мне очень жаль, – сказала я.
– Гас уже приходил. Он был здесь, когда я проснулся. Отпросился из школы. Он… – Голова Айзека свесилась набок. – Легче.
– Боль отпускает? – уточнила я. Он едва заметно кивнул.
– Хорошо, – одобрила я и, как настоящая стерва, тут же спросила: – Ты что-то говорил о Гасе…
Но Айзек уже спал.
Я спустилась вниз, в крохотный сувенирный магазинчик без окон и спросила дряхлую волонтершу, сидевшую на табурете за кассой, какие цветы пахнут сильнее всех.
– Все пахнут одинаково. Их опрыскивают «Суперзапахом», – пояснила она.
– Правда?
– Да, пшикают на них из флакона, и все.
Я открыла холодильник слева от нее, перенюхала десяток роз, а потом нагнулась над гвоздиками. Тот же запах, и очень густой. Гвоздики были дешевле, и я взяла дюжину желтых. Это стоило четырнадцать долларов. Я вернулась в палату Айзека. Там уже сидела его мать, держа сына за руку. Она была молода и очень красива.
– Ты его подруга? – спросила она, озадачив меня одним из широких по смыслу вопросов без ответа.
– М-м, да, – ответила я. – Я из группы поддержки. Это ему.
Она взяла гвоздики и положила себе на колени.
– Ты знаешь Монику? – спросила она.
Я покачала головой.
– Он спит, – произнесла она.
– Да. Я с ним говорила во время перевязки.
– Я не хочу оставлять его одного, но нужно было забрать Грэма из школы, – объяснила она.
– Он держится молодцом, – сказала я. Женщина кивнула. – Пускай спит, я пойду.
Она снова кивнула, и я ушла.
На следующее утро я проснулась рано и первым делом проверила электронную почту.
Долгожданный ответ с lidewij.vliegentharn@gmail.com наконец-то пришел.
Дорогая мисс Ланкастер!
Боюсь, Вы верите в не заслуживающее доверия, хотя для веры это не редкость. Я не могу ответить на Ваши вопросы письменно, потому что это бы означало написать ответы сиквел к «Царскому недугу», который Вы можете опубликовать или разместить в Паутине, заменившей мозги Вашему поколению. Существует телефон, но Вы можете записать разговор. Не подумайте, что я Вам не доверяю, но я Вам не доверяю. Увы, дорогая Хейзел, я не отвечаю на подобные вопросы иначе как лично, но Вы там, а я здесь.
Должен признаться, что Ваше неожиданное письмо, полученное через мисс Влигентхарт, немало меня порадовало: как удивительно сознавать, что я сделал для Вас что-то полезное. А между тем собственная книга кажется мне настолько далекой, будто ее написал кто-то другой (автор «Царского недуга» был таким худеньким, таким хрупким, таким сравнительно оптимистичным!).