— Как мой Терри шлепает…
Вера откликнулась:
— Пес?
Митя вздрогнул, так резануло его это слово, и он, повернувшись к ней, коротко ответил:
— Сын.
Вера села на диване, прикрываясь кофтой:
— У тебя второй? Или я ошиблась?
— Нет, — ответил он, уже пугаясь того, что сказал. Боже! И что самое замечательное, — ведь он не любит Терри!.. И не любит Нэлю!
Что-то надо было говорить или делать, но он превратился в глыбу льда, которую ни повернуть, ни покачнуть, ни заставить свалиться к ее ногам…
— Сколько ему? — спросила Вера самым обыденным тоном.
…Соврать? Но как? Что Терри месяц?.. И думая об этом, он тем не менее ответил честно… А это значило… И вдруг стал противен себе… Как и ей, наверное.
Ничтожнейший тип с павианьими наклонностями. Он покраснел.
А она, все так же сидя на диване и прикрываясь кофтой, спросила:
— Похож на тебя?
Митя с каким-то облегчением ответил:
— Нет, пожалуй…
— Ты его не любишь? — допрашивала очень спокойно Вера.
— Нет, — ответил Митя, вкладывая в ответ ненависть к себе.
Она усмехнулась:
— А он тут причем? Ненавидеть надо себя… Если есть за что. А ребенок?..
Она отвернулась.
Какая же безумная жалость овладела Митей! Как он ее любил и готов был ради нее на все. Он прошептал (они сегодня стали опять шептать друг другу):
— Хочешь, я останусь у тебя?
Веру охватила поздняя ненависть.
Она разрывала ее на части! Так вот оно что! Вот он кто, ее «Митя»!
— Нет, — ответила она твердо, останавливая себя, чтобы не закричать и не выбросить его из дома сейчас же. — Ты сейчас уйдешь.
— Но почему, Вера? Почему? — спрашивал он, понимая, что все кончено, и виновен в этом он!
— Потому! — отрезала она.
Вскочила с дивана и стала одеваться как-то нагло открыто. Ему всегда нравилось смотреть на нее, когда она одевается, и прерывать это новой любовной атакой.
Теперь она одевалась как-то напоказ, наплевательски.
Что теперь можно сказать? Он сам виноват во всем! И все в нем как бы умерло. Митя стал одеваться. В тишине было слышно, как тяжело дышит Вера. Он чувствовал невыносимое унижение — уйти в ванную?
Она, стоя настороженно у двери, не отводила от него глаз. Закурила и глядела, как неловко он натягивает трусы, носки, джинсы… Казалось, он совершает перед ней какое-то отвратительно неприличное действо. Так это выглядело.
Он был одет, но еще медлил. Он ждал, что она хоть что-то скажет еще, закричит, унизит… На что можно будет ответить и как-то что-то объяснить… Что? Что объяснить?
Но он медлил. А Вера вышла из комнаты в прихожую и открыла входную дверь. Ему ничего не оставалось, и он ринулся вниз, забыв о лифте. На улице стемнело. Снова лил дождь. И он вдруг понял, что стоит без плаща. Он забыл его там. Уйти?.. А дома? И так неизвестно, что там… Вернее, известно.
Он вернулся и позвонил. Вера быстро открыла дверь.
— Плащ… — только и сказал он.
Она сорвала его с вешалки и кинула ему.
А он схватил ее руку, и, не отпуская и целуя ее, говорил:
— Прости, умоляю, прости меня… Если можешь… Я гадок… Но я так безумно люблю тебя.
Она с силой вырвала руки и захлопнула дверь. А за дверью, прислонившись к дверному косяку, зарыдала без слез.
Митя ехал в такси, его бил озноб, голова горела, мысли были обрывочны.
Он позвонил в свою дверь слабым звонком: сил не было совсем, голова кружилась, он еле стоял на ногах.
Открыла Нэля, за ней маячил тесть.
Митя не удивился, что он здесь, отметил, что у Нэли красные, вспухшие глаза.
Переступив через порог, Митя пошатнулся и упал как сноп прямо в холле.
Нэля закричала:
— Ты пьян!
Тесть подошел к нему.
А ему так хорошо было лежать на полу, чувствуя под щекой мягкий ковер!..
Они начали трясти его, он не подавал никаких признаков жизни, а Нэля принюхалась и сказала неуверенно:
— Вроде не пахнет…
Тесть повернул его голову лицом и крикнул:
— Да ему плохо, посмотри, какой он зеленый! Потом ругаться будем.
Его перетащили на кровать, раздели, он не сопротивлялся и чувствовал все как в тумане. Почему-то навалилась тяжелая сонливость, и он не мог ее преодолеть.
Пришел врач — у них внизу жил врач, которого всегда звали, если что-то срочное, и тот не отказывал никогда.
Митя слышал, как он говорил:
— Стресс, нервное потрясение… — Сделал укол, и Митя сразу куда-то провалился.
Очнулся он в еле брезживший рассвет и вспомнил все.
Он потерял Веру. Но теперь не должен терять Нэлю.
Митя застонал.
Нэля сразу же откликнулась:
— Митя? Как ты? Что с тобой случилось?
Он повернул к ней голову. Глаза у Нэли были вспухшие и красные, но выражение лица не злое, а встревоженное.
Он сказал слабым голосом:
— Нэля, я не знаю… Я вышел за сигаретами… Вдруг захотелось пива… Выпил кружку, и потянуло в сон. Я пошел домой. Земля качается… Идти не могу… Сел на скамейку и… Ничего не помню… Очнулся на той же скамейке… Старик рядом стоит и меня трясет: «Молодой человек, вы живы?» Я сказал, жив. Встал и, наверное, час шел до дома… Все в тумане…
— Это правда, Митя? — спросила как-то беззащитно Нэля. — Ты меня не обманываешь?
Он слабо усмехнулся:
— А где я был в таком виде?.. Нэля! Ты с ума сошла… Я очень устал там, в Нью-Йорке, я это чувствую…
Нэля поверила.
Все так. И вид, и последнее время Митя был будто не в себе, эти еще гости…
Не нужна им с Митей эта Америка! Хоть сейчас проси папу все отставить!
Она сказала об этом. Митя благодарно посмотрел на нее и сказал:
— Попроси… Надоело мне там, я больше не могу…
И это было правдой.
Нэля поговорила с папой.
Она специально поехала к нему на Ленинский, чтобы наедине, спокойно убедить его, что они с Митей не могут больше там жить. В основном — она. Митенька растет без родителей, при бабушке, теперь Трофимчик (Нэля старалась не называть младшего при папе — Терри, очень уж ему это собачье, как он говорил, имечко не нравится) на очереди.
Все это она высказала папе, сидя у него за кофе с коньячком. Трофим Глебович слушал ее, кивал, вроде бы соглашаясь, а когда она исчерпала все свои аргументы, сказал:
— Нинэль, — он всегда называл ее полным именем в серьезном разговоре, — я с тобой согласен. Лучше Родной страны нету. И понимаю, как вам там тяжело. Именно — тебе. И какая польза мальчонкам? Ну, Митенька английский знает, так он бы и так знал, потому что у него отцовская способность к языкам… А теперь сидит мальчишка в Киеве и украинский зубрит. Здесь, со мной, ему нельзя, где он, где я?.. Ну и так далее… Чего я буду перечислять тебе все «за» и «против»… Сама их получше моего знаешь. Но не в этом суть, дочка. А суть в том, что теперь твой Митька — в обойме. И если он оттуда вылетит, — ему крышка. Где он будет ошиваться? МИД для него закрыт. Издательства с языком? Не знаю. Боюсь, что сведения уходят, куда надо и куда не надо везде есть люди, которые в курсе всего.
С Георгием Георгиевичем мне поговорить несложно… Я поговорю. А он мне скажет, что же ты, Трофим, не разглядел слабака? Чего ж ты за него ручался, как за себя? И Митьку твоего он враз съест — жесткий мужик. Вот такой расклад, дочь, подумай… Если, конечно, ты его не любишь, разлюбила то есть, дело другое, — я поговорю, вы останетесь здесь, ты с ним разводишься, и он может идти на все четыре стороны. Квартирку я ему, безусловно, устрою. Не шикарную, но жить можно… Как? Тебя такой вариант устраивает?
Нэля качнула головой:
— Нет, пап, не устраивает. Я люблю Митю. Хотя не могу сказать, что мне с ним легко, и двое детей, папа, ты не забывай! И еще… — Она смутилась, замялась, но все-таки сказала:
— Мы хотим еще девочку…
— Ну, вот, ты и ответила сама на свои вопросы и просьбы, — улыбнулся Трофим. — А насчет девочки… Это ваши дела. Ты знаешь, что Митьку прочат на трудное дело? И долгое. Возможно, там тебя с ним рядом не будет. А если будешь, то уж не с двумя или тремя детьми, для которых русский — родной язык… Поняла? Ты это знаешь?