Ее красивое лицо, с совершенно правильными чертами, было сурово или строго красиво. Большие глаза, черные, яркие, упорные, подчас грозные, ясно говорили, что сильная, твердая, не женская воля руководит ее помыслами и поступками.

Жизнь ее сложилась и слагалась ужасно! Если б не воля, то она давно бы или совсем погибла, или была бы несчастлива, как никто…

Вся Высокса знала, что барышня Сусанна Юрьевна — кремень нравом и неустрашима диковинно… Смеется, когда за нее вчуже страшно…

И если за ней есть грехи, есть и один великий грех, то Бог простит ей за доброту, за золотое сердце.

Но Высокса ошибалась. Именно сердца-то в красавице и не было… Был только бурный огонь в крови, владеющий ею, необоримый, которому она волей-неволей повиновалась. Властная с другими, сильная умом, лукавством и чарами своей чудной внешности, она была рабой собственной природы…

Когда больной понемногу крепко заснул, Сусанна тихо спустилась с кровати и вышла из комнаты. Вернувшись к себе, она, несколько взволнованная не села в кресло, а бросилась на ковер и легла, протянувшись. Это было ее привычкой.

Ее пожилая наперсница, Анна Фавстовна Угрюмова, тотчас заметила, что есть что-то новое, вероятно, неприятное, и, конечно, тотчас подсела к своей барышне.

— Ну, что там еще?.. — спросила она.

— Ничего.

— Вижу ведь… Говорите уж… С барином что?

— Нет, с Алешей говорила.

— И все опять о том же?

— Да. Боюсь я, не догляжу. Боюсь, пошлет он за ним тайком, а то ночью… да и бухнет все…

— Помилуй Бог! Вы бы ему так пояснили, что мол тебе все равно, если уж помираешь. А мне-то мол каково будет… Он ведь прогонит отсюда. Куда тогда идти, что делать?.. Вы бы так ему и сказали.

— Ах, Анна Фавстовна! — нетерпеливо выговорила Сусанна. — Вы все свое заладили. Сказываю вам в десятый раз, что эти разговоры у нас были… Сначала мне жалко было ему говорить прямо, что он помирает… Всякий помирающий все-таки в надежде, что он справится. Сам говорит: верно помру! А ждет, чтобы другой говорил ему противное и утешал. Так вот и Алеша. Ну, а вчера я ему сказала, что его положение не хорошее… Что же вышло? Стал просить сейчас же исповедаться и причаститься… Я, как всегда, говорю ему, успеется мол… А он говорит: «неправда, ты все только обещаешь»… И сегодня стал просить сам дяденьку Аникиту Ильича…

— Что же тот?

— Понятно, тотчас согласен. Вот, того гляди, завтра, а то и сегодня, пошлют за отцом Гавриилом…

Сусанна не договорила и махнула рукой.

— Да ведь духовник[9] не может рассказывать никому, что ему на духу сказано, — сказала Угрюмова.

— Толкуйте. Точно малое дитя… Призовет его к себе «Кита» и скажет: «ну-тка, отец Гавриил, что сынок-то больно грешен? Что он поведал? Выкладывай-ка!..» Тот все и скажет.

— А вы, моя золотая, сделайте, как я говорю. Пошлите за своим отцом Григорием. Побеседуйте допрежде того с ним… Гавриила мы спровадим в город, а Григория позовем с Причастием.

— Я уж сто разов собиралась так-то…

— Нечего собираться. Посылайте за ним тотчас и ему все и выложите. Покайтесь, будто на духу. Да и попросите крепко держать про себя. Поясните, что, если барин что узнает, вам погибель. Отец Григорий добрый. После того пускай идет исповедовать Алексея Аникитича… Знаючи все наперед, он не испужается… Пошлем-ка на проволочный завод.

Сусанна молчала.

— Что же? Ведь дело говорю… Не собирайтесь…

— Знаю. Знаю… Да вот…

— Что?

— Ах, Анна Фавстовна… Вчуже так все просто кажет! — воскликнула Сусанна.

— Совестно признаваться, что ли? Так он священник, не кто другой. Он, поди, на духу какие дела слыхал! Почище вашего… А что оно?.. Уж будто не весть какое страшное… Припрячьте, моя золотая, совесть, да и пошлем за Григорьем Проволочным.

— Какая тут совесть! — резко вымолвила Сусанна, и глаза ее сверкнули досадой, даже гневом. — Просто боюсь довериться. Я тяну, думаю, Алеша вдруг… ну, вдруг, сразу… в ночь…

— Что?

— Да помрет! А то что же еще!..

Наступило молчание. Анна Фавстовна стала размышлять и наконец сказала решительно:

— Хуже. Ей-Богу, хуже… этак тянуть. Боитеся, что барин за отцом пошлет среди ночи да бухнет. Боитеся также сами отца Григория допустить к нему, предупредивши… Как же тут? Надо порешить что-либо, и не мешкая.

И после нового молчания и раздумья женщина уже заговорила горячо и воодушевляясь.

— Вот моя правда и вышла. Сказывала я всегда, не троньте Алексея Аникитича. И грех, и беда… Ну, в грехи вы, вишь, бесстрашная, не верите. Так ради беды воздержались бы…

— Кто же мог этакое думать, — уныло говорила Сусанна, — что старая Кита переживет сына… Кто же мог ожидать, что Алеша в двадцать три года будет помирать… Конечно, и я виновата. Когда он зимой начал прихварывать, надо было нам обоим быть осторожнее… Мне его беречь следовало на все лады… Да и скоро как все потрафилось… Недель семь ли, шесть ли тому, еще, помните, верхом раз выезжал… А теперь вот совсем конец.

— Да конец ли? Враки немцевы, может…

— Конец, конец!..

— Немец говорит?

— Что мне Вениус! Я сама вижу. Всякий-то день разница… всякий-то день хуже… Уж теперь живой мертвец лежит, насилу говорить может.

И Сусанна, протянувшись ничком на ковре, скрестила перед собой руки и положила на них голову, скрывая лицо. Анна Фавстовна отошла и ушла к себе, зная, что когда ее красавица-барышня уляжется так, то лежит часами, как мертвая, не шевелится, но и не спит, а думает и думает…

«Надрывается, сокрушается о себе», — решила Угрюмова и не ошибалась. В эти часы вся жизнь Сусанны восставала и проходила в ее воображении…

VII

«Барышня», как, звали ее все, и все при этом названии знали, что дело идет о Сусанне Юрьевне, была, конечно, главным лицом в Высоксе после барина. Всем было известно, что она из барина строгого, крутого, часто жестокого, «веревочки вьет».

Сусанна приходилась Аниките Ильичу, собственно, внучкой, но почему-то называлась племянницей или просто родственницей, которую, не зная как определить, стали считать племянницей.

У Ильи Михайловича Басман-Басанова еще до рождения сыновей была в доме сирота-племянница, которую он выдал замуж за дворянина Касаткина и с того дня никогда не видал. Сыновья тоже не знавали двоюродной сестры и знали только, что от этого брака у нее родился сын, который, будучи «чудным» мальчиком, стал еще более «чуден», когда вырос… Звали его Егором.

Когда братья Басановы были в Петербурге на службе, то узнали, что их племянник — хотя на три года старше их — пропал без вести. Он покинул родительский кров, чтобы идти искать, как объяснил он, по свету царевну красоту.

И Егор пропадал около пятнадцати лет. Когда он снова наведался к родителям, то был уже почти сорокалетним мужчиной. Где он мыкался и что делал, он не объяснил, но проговаривался, что долго жил за границей, в королевстве Польском.

Прожив с отцом и матерью около полугода, Егор простился со словами загадочными:

— Ну, теперь в последний раз… Вряд ли на этом свете увидимся. Зато вместо себя «Юрьевну» пришлю.

Через два года после вторичного исчезновения сына, Касаткины получили письмо, которое привез проездом через их губернский город и дослал им в деревню с нарочным какой-то петербургский важный барин. Егор Касаткин писал, что живет в Грузии и собирается умирать «саморучно» в будущем октябре месяце, так как жить наскучило, ибо никакой от жизни пользы не видит. При этом он просил родительского благословения в путь на тот свет и, кроме того, прибавлял кратко:

«Девочку свою я на ваше попечение вышлю. Помру я, ее без отца и матери злые люди заедят».

Действительно, ровно через полгода какая-то барыня, помещица Воронежской губернии, приехала к Касаткиным и привезла к ним чрезвычайно красивую девочку пяти-шести лет. Она объяснила, что ребенка ей передала богатая казачка войска Донского, а что сама она, эта казачка, получила девочку от какого-то капитана, который ее вывез и довез ей прямо из Грузинского царства.

Барыня повторила то, что ей сказать велели деду и бабке, то есть, что их сын застрелился, а девочка осталась одинехонька и круглая сирота.