Мадлен устремила умоляющий взгляд на брата, который когда-то был для нее образцом героя. Он пожал плечами:
– Мне не хотелось бы быть монахом, но ведь с женщинами все иначе. Сейчас мы не можем найти тебе подходящего мужа.
– Но я хотела бы просто остаться дома и присматривать за вами обоими, – возразила Мадлен.
– Мэдди, за те пять лет, что ты провела здесь, От-Виронь превратился в руины, – сказал Жильбер. – Наши владения посреди поля битвы.
– У меня нет дома? – в отчаянии прошептала Мадлен.
– Твой дом здесь, – возразил отец. – Гораздо лучший, чем ты могла ожидать, разве что герцог решил бы щедро одарить тебя. Настоятельница очень довольна тобой. Ты прилежная ученица, и совершенно ясно, станешь отличной целительницей. Кто знает? Может, ты и сама станешь настоятельницей.
Жильбер старался нарисовать перед дочерью радужную картину, и каждое сказанное им слово было правдой. Мадлен удалось улыбнуться отцу. Он по-своему любил ее и не хотел думать, что она несчастна. Отец погладил ее по голове.
– Здесь лучшее место для тебя, Мэдди, поверь. Мир жесток для людей. Благослови тебя Бог, дочка.
Мадлен присела в реверансе.
– Бог в помощь, – тихо и безнадежно прошептала она.
Но Марк обернулся в дверях:
– Снаружи жестокая жизнь, сестренка. Ты уверена, что хочешь испытать ее?
Уверена – сильное слово, и Мадлен заколебалась, но затем кивнула.
– Тогда повремени с обетами. Эти английские дела скоро завертятся, я убежден. Если мы победим, я приеду и выкуплю тебя.
С этим неосторожным обещанием он удалился. Слезы, так долго сдерживаемые Мадлен, хлынули из ее глаз. Слова Марка не были реальностью. Ее страстное стремление к свободе тоже было лишь мечтой.
Мадлен отерла слезы. Но мечту нельзя стереть так же легко. Девушка рассматривала картину на стене. Вышивка шелковыми нитками по шелку изображала Христа в пустыне, искушаемого мирскими соблазнами, прельщавшими и ее.
Мадлен страстно хотела сама испытать все чудеса жизни, а не только читать о них. Она томилась желанием путешествовать по скованным льдом землям и по жгучим пескам Святой земли. Ей хотелось бы танцевать, скакать на лошади и почувствовать, каково это – когда мужчина касается губами ее губ…
Направляясь в часовню, чтобы присоединиться к монахиням, поющим вечерние молитвы, Мадлен лелеяла в душе искры надежды, вспыхнувшие благодаря сорвавшимся с языка словам брата. Она не станет спешить с постригом.
Вестминстер
Англия
Январь 1067 года
– Я остаюсь в Англии.
Эмери де Гайяр решительно смотрел в лицо отцу, но в каждой линии его стройного тела чувствовалось напряжение.
– Ты сделаешь, как я говорю, – категорично отрезал граф Гай.
Их постоянные столкновения с сыном продолжались уже два месяца, со времени битвы при Гастингсе, с тех самых пор, как Сенлак[3] стали называть Озером крови.
Гарольд и большинство членов его семьи были убиты. Победоносные нормандцы двинулись на Лондон, почти не встречая значительного сопротивления, и там Вильгельм наконец получил признание, которого добился силой оружия. «Уитенагемот» провозгласил его законным королем, и в день Рождества архиепископ Йоркский короновал Вильгельма в Вестминстерском аббатстве, основанном королем Эдуардом.
Теперь для многих нормандцев настало время возвращаться домой.
Вильгельм щедро одарил властью и захваченными землями тех, кто сражался за него. Гай получил отличное имение Роллстон и обширные территории возле уэльской границы. Некоторые знатные лорды должны были остаться, чтобы послужить основой нового королевства. Большинство же стремились поскорее вернуться в свои владения, пока какие-нибудь авантюристы не покусились на их имущество или жен. Постоянно оставались в Англии – в расчете получить за военную службу землю и другую добычу – главным образом младшие сыновья дворянских семей, а также наемники, возводя в пограничных областях страны новые замки и создавая подчиненные Вильгельму марки.[4]
Здесь не было места Эмери, уже терзавшемуся тем, что хранил верность Вильгельму. За несколько месяцев он ожесточился, погрубел, стал упрямым и несговорчивым. Конечно, он был тяжело ранен в битве и находился на волосок от смерти…
– Нет.
Это слово, подобно бомбе, взорвалось в мертвой тишине маленькой комнаты. Первый раз в жизни Эмери так дерзко возразил отцу.
Граф отвернулся, не обращая внимания на протест, словно он никогда и не был высказан.
– Завтра мы отправляемся на побережье, – сказал он оживленно. – В Нормандии будет много работы, поскольку Вильгельму придется подолгу отсутствовать. Ты мне нужен в замке Гайяр, пока я стану помогать герцогине с государственными делами.
Граф оглянулся. Эмери был бледен и очень напряжен. Сын оставался таким со времени решающей битвы. Сразу после Сенлака, обессиленный, страдающий от боли и смятения, он горько рыдал в объятиях отца. Когда же поправился, то дважды отчаянно, до бесчувствия, напивался. Хоть рана и заживала, это не вернуло ему прежнего здоровья и душевного равновесия. Поэтому Гай стремился поскорее увезти его из Англии домой, в Нормандию, к Лусии.
– Роджер может помочь тебе с Гайяром.
– Я оставляю Роджера присматривать за Роллстоном.
Это вызвало взрыв возмущения.
– Роджера?! Да разве он отличит овцу от волка?
– А зачем ему это нужно? Он будет поддерживать порядок.
– Силой оружия? Он разорит имение!
– Всю Англию удерживают силой оружия, – возразил Гай. – Ты нужен мне дома.
Эмери замолчал и отвернулся. Он потянулся рукой к левому плечу, все еще перевязанному, потому что глубокая рана от удара боевым топором еще не полностью зажила. Ему повезло, что он совсем не лишился руки, а то и жизни. Юноша выглянул наружу сквозь узкое окно, под которым виднелись тростниковые крыши лондонских домов.
– Мой дом здесь.
– Клянусь Богом, нет! – проревел Гай, дав волю своему страху и ярости.
Он подтолкнул Эмери к стене.
– Ты нормандец!
Глаза Эмери вспыхнули.
– У меня есть еще и мать!
Он попытался вырваться из рук отца. Гай без колебания теснил его влево, пока Эмери, едва переводя дух, не перестал сопротивляться.
– Ты нормандец, – спокойно произнес Гай в нескольких дюймах от лица сына. – Повтори.
– Я нормандец, – выпалил в ответ Эмери. – Другое дело, горжусь ли я этим. – Он глубоко вздохнул. – Король избрал своим местопребыванием Англию, отец, а он, конечно же, истинный нормандец. Пусть даже он заявляет, что в его жилах течет английская кровь.
Гнев и ужас охватили Гая.
– Это государственная измена, ты… – Он шарахнул Эмери о стену.
Эмери вскрикнул от боли.
Гай заставил себя отпустить сына, чтобы не покалечить его. Притязания Вильгельма на английский трон основывались на его заявлении о кровном родстве с английскими королями Этельредом и Кнутом через его бабку Эмму. Хотя она и была всего лишь вдовой обоих королей и не могла передать королевскую кровь внуку, этот вопрос не дозволялось обсуждать никому, даже Эмери, любимому крестнику Вильгельма.
Что сказала бы Лусия, узнай она, что Гай рискнул потревожить заживающую рану сына, чтобы утвердить свою волю? Уж точно ничего приятного. Но Лусия была слишком мягкой и доброй, чтобы достойно воспитать нормандца. Теперь, когда он перестал нянчиться с мальчишкой, как наседка, жизнь едва теплится в нем.
Граф обернулся:
– Я не потерплю, чтобы мой сын стал предателем!
– Ради всего святого, – закричал в ответ Эмери, – я убивал за короля, как подобает доброму нормандскому вассалу! Англичане поднялись, чтобы дать отпор захватчикам, и я вонзал в них свое копье, отсекал им руки и головы… – Он стиснул зубы и дышал глубоко и прерывисто, словно только что примчался прямо с поля той битвы.
– И тебе это понравилось, не так ли? – со злостью спросил Гай, вплотную подойдя к сыну. – Вошел во вкус охоты на крестьян? Почему же еще ты желаешь остаться здесь, ну?
Граф успел удержать занесенный над ним кулак сына, но только и всего. Эмери был теперь высоким и сильным. Сжимая запястье юноши, Гай с трудом сдерживал сына, тогда как совсем недавно он побеждал – или ему позволяли это. Ни один из них не включил в игру вторую руку, помня о раненом плече Эмери. Мускулистой руке отца не удалось преодолеть сопротивление руки сына. Они зашли в тупик. Их силы оказались равны. Оба вынуждены были признать это.