— Будут.
Нина захлопала в ладоши.
В дверь позвонили.
— А, это, наверное, Митька ключи забыл… Я с утра послала его за хлебом и майонезом для оливье. Но, похоже, оливье сегодня делать не придется?
Александр Васильевич отрицательно покачал головой. Нина побежала открывать.
Митя звонил в дверь вовсе не потому, что забыл ключи. Он был воспитанный мальчик и хотел предупредить, что пришел не один.
— Ой! — воскликнула Нина, стыдливо запахивая короткий и свободный домашний халатик. — Ой, Олег Павлович! Вы к нам… Надеюсь, ничего не случилось? Заходите же!
Александр Васильевич никогда не был обделен вниманием поклонников и особенно поклонниц своего искусства, но сейчас и он находился под впечатлением.
Олег рассматривал его эскизы с напряженным вниманием охотника, ждущего, что сейчас, совсем скоро, во-он из-за той, плотно укрытой снегом елки появится волк; с нетерпением влюбленного, меряющего шагами асфальтовый пятачок перед кинотеатром и безжалостно мнущего в руках букетик ни в чем не повинных гвоздик; с алчностью ростовщика, которому принесли в заклад целый мешок старинного столового серебра.
Пересмотрев все, он отложил в сторону два листа — «Зарождение Весны», на которое уже намекал ему Александр Васильевич, и «Серебряное озеро».
Александр Васильевич осторожно кашлянул.
— Может быть, чаю? — предложил он. — Моя дочь только что испекла булочки с корицей…
— Что? А, да… простите, я не голоден.
Врет, тут же решил Александр Васильевич. Деликатничает.
Олег взял обеими руками «Зарождение Весны» и поднес совсем близко к глазам. Может, еще на вкус попробует, встревожился Александр Васильевич.
Однако Олег не стал пробовать акварель на вкус. Он лишь несколько раз наклонил лист, чтобы увидеть «Весну» под разными углами, потом тяжело вздохнул и сказал:
— Замечательная картина. Она какая-то… трехмерная, что ли. В ней чувствуется пространство, объем, движение. Никогда такого не видел. Впрочем, я не знаток живописи, и мое мнение вряд ли вам интересно…
Александр Васильевич хотел было возразить, но Олег, горько усмехнувшись, продолжал:
— Я не знаток, но могу отличить талантливую вещь от бездарной мазни. Про бездарность я знаю все, потому как сам…
Окончательно то ли смутившись, то ли рассердившись, Олег вскочил и хотел уйти, но был остановлен Александром Васильевичем.
— Подождите, — сказал он повелительно. — Сядьте. Успокойтесь.
Развернув Олега, Александр Васильевич легонько подтолкнул его назад, к креслу. Олег машинально сел и закрыл лицо руками.
— Бездарь, — послышалось из-под ладоней. — Тупица. Пень. Ничего не могу и не умею. Даже из школы надо гнать в шею, чтобы не воспитывал из детей таких же, как сам, имбецилов…
— Ну-ну, — возразил Александр Васильевич. — Это вы бросьте… Это пройдет.
Он достал из кармана пиджака плоскую серебряную фляжку, отвинтил крышечку, осторожно налил до половины и протянул Олегу:
— Выпейте. Вам сразу станет легче.
— Чего это я один буду пить? — возразил Олег, отнимая руки от лица и глядя на Александра Васильевича.
— Ну и я с вами за компанию, — дружелюбно согласился художник. Оглянувшись по сторонам, он вытряхнул из стоявшего на столе пластикового стаканчика Митькины карандаши, тщательно протер его носовым платком и плеснул туда из фляжки.
Олег залпом выпил. Жидкий огонь со скоростью молнии пронесся по всем его жилам. Сердце забилось с удвоенной скоростью. На глаза навернулись слезы.
— Что… это… такое?
— Эликсир блаженства, — ответил Александр Васильевич. — Ну или, в вашем случае, покоя. И забвения.
— Ничего себе! А можно еще?
Александр Васильевич внимательно посмотрел на Олега и покачал головой:
— Не думаю. Вы же не захотите забыть… вообще все? И всех?
— А может, это было бы к лучшему…
— Да перестаньте! Что вы, в самом деле, разнылись, как баба… Ну не получился у вас сегодня результат. Значит, получится завтра. Или послезавтра. Или через неделю. Через месяц.
— Через год. Через десять лет, — с грустным спокойствием продолжил Олег. Обидное сравнение, вкупе с эликсиром, окончательно привело его в чувство.
— Да, через год, а может, и через десять лет. Неужели вы не понимаете, что главное — не достижение цели? Главное — путь к ней. Путь, который, собственно, и есть жизнь.
Олег нахмурился.
— Нет, — сказал он наконец. — Не понимаю. Хотя не исключено, что в ваших словах что-то есть…
Александр Васильевич развел руками:
— Спасибо и на этом. А сейчас, может, все-таки чаю?
Пока они разговаривали в комнате Митьки, Нина успела переодеться, причесаться, накраситься и поставить в духовку еще один противень с булочками. Самому Митьке было разрешено взять новую приставку и до обеда пойти с ней к приятелю, жившему неподалеку, на Кубинской улице.
Пока они на кухне пили чай с булочками, Нина рассматривала Олега. Разумеется, она видела его раньше, и не один раз, когда приходила на школьные родительские собрания; но тогда он был просто Митькин учитель, существо казенное и даже бесполое.
Потом она встретилась с ним в романтичной обстановке уличной драки; но тогда у него был разбит нос, да и дрался он не за нее, а за Катю.
Теперь же, когда отец, который никогда и ничего не говорил зря, намекнул ей на возможность более близкого знакомства с математиком, она, полуприкрыв глаза длинными, густыми, тщательно накрашенными ресницами, изучала его со всей пристальностью и придирчивостью фармацевта, привыкшего иметь дело с потенциально опасными веществами.
Булочки с корицей в этот раз вышли супер. Впрочем, они всегда ей хорошо удавались. Но, даже охотно поедая булочки, Олег продолжал гнуть свою линию:
— Говорят, Паганини продал душу дьяволу за высокое мастерство игры…
— А вы верите в дьявола?
— Если бы верил, то также предложил бы свою душу, ни минуты не раздумывая…
— Не смотрите на меня так, я не он, — сказал Александр Васильевич.
— Да. Не похожи. К сожалению, — проговорил Олег.
— Какой вы, в сущности, еще ребенок… — заметил Александр Васильевич.
Олег с грохотом отодвинул стул, буркнул «спасибо» и ушел. Нина пошла его провожать. Вернувшись из прихожей, она покачала головой.
Александр Васильевич пожал плечами.
— Ребенок, — с некоторым удовольствием повторил он. — Большой талантливый глупый ребенок. Просто уперся в одну точку и не видит того, что рядом. Но — хороший мальчик, неиспорченный. Хороший мальчик для хорошей девочки.
— Папа, — сказала Нина, подумав, — знаешь, он для меня слишком сложный.
— Глупости… чем он для тебя сложный?
— Да всем. Хоть ты и говоришь, что он глупый, а мне кажется, наоборот — слишком умный. И слишком красивый. На него все будут засматриваться, а я женщина ревнивая. Мне бы кого попроще, вроде моего Вовочки…
— Балбес первостатейный был твой Вовочка! И ничего хорошего, кроме Митьки, он тебе не оставил!..
— Да, — смиренно согласилась Нина, — Вовочка был балбес. Зато как играл на гитаре и как пел: «Ангел мой неземной, ты повсюду со мной, стюардесса по имени… Нина!»
Утро 31 декабря Лилия Бенедиктовна провела в страшнейших, но приятных хлопотах.
Втроем с секретаршей и дворником они все в Клубе буквально перевернули вверх дном — начистили до зеркального блеска паркетные полы, выбили во дворе ковры, вытрясли гардины и пропылесосили мягкую мебель. Заново перемытая посуда засияла хрустально-серебряным блеском.
Лилия Бенедиктовна лично вынесла на помойку два больших пакета с бумажным мусором. Настроение у нее было праздничное, легкое; такого душевного подъема она не испытывала уже давно. А может, и вообще никогда.
— Весь хлам — долой! — заявила она изумленной секретарше, безжалостно пихая свои старые блокноты в третий мешок. — У нас начинается новая жизнь!
— Но, Лилия Бенедиктовна, вы же сами говорили о бережном отношении к архиву…
— Ну да, да, конечно… Просто я освобождаю место для… нового архива!
Успокоенная секретарша кивнула и принялась помогать с бумагами.
К двенадцати часам привезли елку. Елка была могучая, под потолок, свежая, в изморози. От нее сразу пошел густой вкусный запах смолы. Дворник, кряхтя, принялся устанавливать елку посредине гостиной.