– Не поздно, а рано. Сейчас четыре утра, – часто подшучивала я над ней.
А она обнимала меня за тощие плечи и, убирая прядь волос с моего лба, добавляла едва слышно: “Нет, Кэт, уже поздно, слишком поздно”, – и мне делалось жутко.
Многое из того, что говорила Элен было где-то и когда-то подслушано за героями низкопробных сериалов, но только она умела употребить эти слова так, что, как повторная запись поверх не затертой пленки, они накладывались на песню ее жизни, приводя гармонию смыслов к пугающим диссонансам.
– Ты давно здесь загораешь? – спросила Элен, выкатив обмотанный изолентой обруч из багажника.
– Пару недель, – ответила я и взвалила себе на спину пакет с ее вещам.
– Почему ты мне ничего не сказала? Я бы сразу примчала!
– Как? Телефона у бабушки нет. Почтовым голубем?
– Как нет? А у соседей?
– У каких соседей? – недоумевающе спросила я.
– Как у каких? У которых еще лошадь есть такая… замученная. Бабушка иногда звонит нам от них.
– Ха-ха, – рассмеялась я, – я и не знала, что у них есть телефон. А лошадь у них, Элен, не замученная, она просто старая.
– Это одно и то же, Кэт. В любом случае несчастная. Я бы такой быть не хотела.
– Какой? Замученной или старой? – весело переспросила я.
– Несчастной, глупенькая! – воскликнула Элен.
Я стряхнула с себя сандалии и стала взбираться по крыльцу в дом. Элен задержалась на какое-то время у порога, видимо, рассматривая меня, а потом сказала:
– Кэт, я скучала по тебе.
– И я по тебе, Элен, – ответила я ей из темных сеней.
Это была чистая правда – Элен я любила. Я могла не терпеть ее жеманства и глупого кокетства, фривольностей в поведении или того хуже подлостей и мелких гадостей, которыми она время от времени заряжала воздух наших отношений, но я не могла не любить ее. Чувство это было настолько безусловным и безграничным, что временами мне казалось, в нем было что-то от божественного и всепрощающего начала. Я оправдывала и поддерживала все ее безумства, готова была пуститься с ней во все тяжкие, а однажды даже крепко побила одного деревенского олуха, назвавшего ее шалавой, когда она после купания на виду у всех переоделась в сухое.
Мы вошли в дом. Дядя Жора, как по команде “смирно”, соскочил со стула, расправил плечи и плотно прижал руки к лампасам красного трико.
– Вольно! – четко и громко скомандовала я и, свалив у порога вещи, побежала в кухню.
– Катька! Сто лет, сто зим! Как вымахала-то! – гремел дядя Жора своим басом и крепко меня обнимал.
– Как жизнь, товарищ прапорщик?
– Да, какая жизнь? Служба! – ответил он и снова сел.
– Разведка донесла – Вы в отпуске?
– Да, одну недельку дали. Уже догуливаю. Покой нам только снится!
– Как нога? Лучше? – поинтересовалась я, вспомнив, что недавно он перенес операцию на коленном суставе.
– Пуля навылет прошла! Зажило все, как на собаке!
Он снова рассмеялся низким рокотом с хрипотцой, и на его широком добром лице проступила деревенская простота.
– Кать, ехать пора. Я ведь только на минутку – Ленку завезти, – сказал он и хлопнул себя по красным круглым коленям. – Ты знаешь, на Ленку надеги никакой, так что оставляю ее на тебя.
– Да-да, дядя Жор, не переживай, – ответила я и потупилась.
– Если надо че – ну, ты же ее знаешь – “это не ем, то не ем” – я бабушке деньжат немного оставил, так что вы на полном…
– Госообеспечении! Знаю, знаю, – перебила я его и махнула рукой.
– Молодчина! Так держать!
В это время в кухню вошла бабушка. Я затаила дыхание.
– Смеешься? – сурово спросила она. – А я тебя с утра обыскалась! Где ты была, окаянная?
– Я ведь записку на столе оставила, – робко ответила я.
– А, этот огрызок?! Если бы Георгий его не заметил, так и выбросила бы. Куда ездила?
– На дальние пашни.
– Куда? Это за колхоз что ли? – удивилась она.
– Да, поэтому я и уехала рано.
– На кой леший ты туда ездила?
Допрос явно затягивался, и я решилась на применение слезоточивого газа.
– Последний раз мы туда ездили вместе с дедом, – с трудом выдавила я.
В ту же секунду бабушка стихла и, отвернувшись к печи, засопела.
– Ну ладно-ладно, мам, – вмешался в разговор дядя Жора.
Он встал и, подойдя к бабушке, обнял ее. Каждый из нас замолчал о чем-то своем и стал думать об одном.
– Пап, а ты взял мой надувной круг? – разрядила атмосферу снова вошедшая в дом Элен.
– Не знаю, вроде взял. В багажнике смотрела?
– Я везде уже посмотрела! Я так и знала – все забыли! – чуть ли не плача, произнесла она.
– Лен, перестань! Я весь твой гардероб привез, подумаешь – круг забыли!
– Теперь я все лето не буду купаться!
– Пора бы уже плавать научиться – не маленькая! – отрезал дядя Жора.
Кстати сказать, Элен умела плавать, просто в своем белоснежном купальнике, опоясанная надувным кругом зеленого цвета, она знала, что была неотразима и смотрелась на воде как распустившаяся кувшинка.
– Разрешите откланяться, товарищ капитан! – сказал дядя Жора и протянул мне огромную широкую ладонь.
– До свиданья, дядя Жора! Берегите себя! – ответила я и, встав со стула, пожала ему руку.
– Так точно!
Он выкатил грудь и ударил друг о друга пятками.
– Мож поешь че на дорожку? – спросила бабушка.
– Нет, мам, поеду, – ответил он и чмокнул ее в лоб.
Когда дядя Жорин Мерседес скрылся за поворотом, из-за того же поворота вырулил Антон на своем велосипеде. Бабушка еще стояла какое-то время у обочины дороги, подняв прощальную ладонь в воздух, мы же с Элен сидели на лавке возле палисадника и объедали недозревшую смородину. Я заметила его издалека. Он ехал медленно и, не поднимая глаз, смотрел в пространство перед собой. По всему было видно, что он о чем-то глубоко думал, и это настолько тяготило его, что даже крутить педали было непосильным.
– Здравствуйте, – качнув головой, сказал он, когда поравнялся с бабушкой.
– Драсьте, – ответила та и с подозрением окинула его взглядом.
В одну секунду Элен перестала жевать смородину и, схватив обеими руками пряди своих длинных черных волос, бросила их себе на грудь и пальцами подкрутила кончики.
– Здравствуйте! – кинула она громкое Антону вслед.
Он резко обернулся и, затормозив, спрыгнул с велосипеда. Я отвернулась к изгороди, чтобы набрать еще смородины.
– Привет, – оживленно прозвенел Антон.
– Иди сюда – мы тебя угостим.
– “Сколько же можно его угощать?” – думала я и тянулась за смородиной.
Держа руль обеими руками, он подкатил свой велосипед к Элен.
– Я – Элен, а это – Кэт, – представилась она и ткнула меня в живот пальцем.
Я набрала полную горсть ягод, сжала их в кулаке и повернулась к Антону.
– Антон, очень приятно, – вежливо и ласково сказал он, глядя прямо мне в глаза. – Кэт – то есть Катя?
– Нет, не Катя! Кэт! – повторила я слова Элен.
Протянув руку, я разжала кулак перед самым его носом.
– Хочешь?
– Спасибо, нет.
– Небось только что позавтракал? – спросила я его и предложила ягоды Элен.
– Вроде того, – иронично произнес он и улыбнулся.
– Да, отстань ты со своей смородиной, – капризно бросила Элен и тыльной стороной ладони отвела мою руку в сторону.
– Как хотите!
Я нарочито широко открыла рот и одним махом вывалила в него ягоды.
Элен все никак не могла оставить в покое свои волосы и, заметно нервничая, теребила их, то сваливая на бок, то откидывая за спину. Ее гибкое тело самопроизвольно изогнулось в местах, нужных и подходящих по ситуации. Она положила ногу на ногу, что заметно укоротило подол ее лимонного платья, и подала вперед свои молочные круглые плечи. Ее дыхание стало глубоким, и проступившие ключичные косточки вывели на ее груди соблазнительный рельеф.
– У тебя красивый велосипед, – сказала она и слегка ударила ножкой по тугой шине.
– Хочешь прокатиться?
– Я не умею!
– “Блестяще!” – думала я и дивилась незаурядным талантам моей Элен.
Она умела кататься на велосипеде, и он у нее даже когда-то был. Оставив его однажды на дороге, она уехала с Витьком из соседней улицы на его отцовском “Урале”, который был починен на скорую руку единственно с этой целью. Одурманенный ее красотой Витек увез Элен за далекие километры к пионерлагерю, где его “Урал”, конечно же, заглох. Только под вечер он вернул ее на прежнее место и поклялся найти украденный велосипед. Больше мы не видели ни велосипеда, ни Витька, а его наглухо закрытый с тех пор гараж стал мучить мое воображение догадками.