Шерри Томас - Восхитительная

Стюарт двигался вперед. А она, Верити, была обломком прошлого, ископаемым, мухой в курке янтаря, которой неведомо, что прошли миллионы лет и мир изменился до неузнаваемости.

Теперь у нее нет выбора. Она уйдет.

Обед от начала до конца был сущим мучением.

Неизвестно почему, но приготовленная мадам Дюран еда странно действовала на Стюарта – вопреки всем законам логики. Гостям ее блюда пришлись по вкусу – Марсден был вообще в восторге. А Стюарт сидел как на вулкане, и с каждым проглоченным кусочком что-то обрывалось в его душе.

Сегодня он не мог встать и уйти, как прошлым вечером, не мог приказать лакею унести блюда – он был не один за столом. Старался есть как можно меньше. Но крошечная молния все равно разит, как молния, и даже малый огонек способен обжечь.

Иногда он даже не понимал, что ест – каково на вкус падение с утеса? Он просто ел, и все его существо содрогалось от страха и отвращения, не желая подчиниться, но не в силах помешать этому яростному пробуждению чувств.

Ее стряпня производила в нем странный эффект. Он не мог не думать о женщине на кухне, которая обладала могучей колдовской силой. Прибегала ли она к искусству алхимии, чтобы выделить чистый элемент любовной тоски, чтобы пропитать им свои блюда? Или взяла неразбавленное желание и замаскировала его безобидным на вид карамельным кремом?

– В Париже о ней отзываются как о богине, – благоговейным тоном сообщил Марсден.

Нет, не богиня, а колдунья, исповедующая черную магию. Она обволакивала его радостями, которые он считал недостойными и невозможными. Заставляла забыть, что он респектабельный мужчина средних лет, который вот-вот станет еще респектабельней, когда женится и взойдет новой звездой на политическом небосклоне.

Стюарт был раздражен, не в силах объяснить, что с ним происходит. Раньше, когда он ел, еда была всего лишь едой. А кухарка – кухаркой.

Июль 1882 года

Почувствовав сильный голод, Верити перепугалась не на шутку.

Вот уже несколько недель у нее не было аппетита. Сегодня за целый день она не съела ни крошки. И вдруг сейчас поняла, что просто умирает с голоду.

Вместе с голодом проснулись старые страхи – умереть в сточной канаве, попасть в работный дом, стать одной из тех женщин с нарумяненными щеками и цепким взглядом, которые посылают воздушные поцелуи проходящим мимо мужчинам, а потом ведут их наверх, в свои убогие комнатенки.

Верити не догадалась купить что-нибудь съестное на обратном пути в гостиницу. От хозяина помощи ждать не стоило. Он и без того был возмущен ее поздним возвращением, уже успел закрыть дверь на засов – у него респектабельное заведение. «Никому не позволено уходить и приходить среди ночи», – ворчал он.

Потом включился голос разума, и мрачная хватка голода ослабела, уступив место другому страху, от которого тряслись поджилки и сладко замирало сердце: Верити панически боялась Стюарта Сомерсета.

Разумеется, думать о нем было намного приятней: ей вспоминались обрывки разговоров, едкие комментарии Берти и долгие минуты эйфории, когда щеки вспыхивали жарким румянцем.

Теперь, когда Верити сознательно принялась размышлять о Стюарте Сомерсете, оказалось, что она знает о нем довольно много, от Берти и из сплетен, которых наслушалась еще до того, как стала любовницей Берти. Мать мистера Сомерсета работала в мастерской известнейшей в Манчестере модистки. Весной тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года сэр Фрэнсис вызвал эту самую модистку в Фэрли-Парк в отчаянной попытке развлечь жену, которая отказывалась вставать с постели уже три месяца кряду после того, как получила увечье. Модистка привезла с собой дюжины рулонов лучших тканей и двух искуснейших швей.

Леди Констанс было не так легко уговорить встать с одра болезни, но вот Нельду Лэм долго уговаривать не пришлось. Через десять лет, когда леди Констанс уже не было в живых, Нельда Лэм вернулась в Фэрли-Парк и привезла с собой прискорбный результат предыдущего визита, а именно девятилетнего мальчугана, точную копию сэра Фрэнсиса.

Мачьчик, хоть и явился из трущоб, быстро привык к жизни в имении. Сэр Фрэнсис недоверчиво хмурил брови, когда отправлял его в Регби, одну из девяти лучших частных школ, занесенных в «Акт о частных школах» от 1868 года. Но мальчик отца не разочаровал. Он демонстрировал блестящие успехи во всем, за что брался, спокойно и уверенно превосходя брата, который был одаренным атлетом и далеко не последним в науках.

«Он словно автомат», – часто повторял Берти. Заводной механизм, который только и умеет, что маршировать в одном-единственном направлении – вперед, к успеху и новым сияющим вершинам.

«Зануда. Сухарь. Моралист. Не сумел бы повеселиться, явись к нему счастливый случай собственной персоной под кремом-англез и вцепись в лацкан его сюртука».

Берти отпускал колкости в адрес брата, а Верити потешалась над его словами. Был чудесный летний день, год назад. Они сБерти устроили отличный пикник, обедали под открытым небом, лишь чуть-чуть уступающим в своей невероятной голубизне ее глазам – по словам Берти, с облаками такой первозданной мягкости, что они казались перышками из перины самого Бога.

«Думаю, что по сравнению с вами кто угодно покажется занудой, сухарем и моралистом», – ответила она Берти, влюбленная дурочка. Берти, с его жаждой удовольствий, приятной наружностью и уверенной манерой справляться сответственностью, возложенной на него в столь юном возрасте, в то время владел ее сердцем.

Так вот, в этой скачке Берти отстал на целый корпус, а Стюарт Сомерсет оказался вовсе не занудой, сухарем или моралистом. Нет, он был героем, скромным, проницательным, безупречного поведения и – щеки Верити вновь зарделись – вполовину не столь стыдливым, как расписывал ей Берти.

«Если это необходимо.

Не хотите ли проверить?»

Почему она так громко – было слышно на три улицы – назвала гостиницу?

Потому что хотела его. Верити ясно видела признаки надвигающейся грозы: трепет, страстная тоска, взбудораженные надежды.

Как будто личный опыт не отучил ее возлагать все надежды на мужчину! Ей стало грезиться – тут еще и голод поспособствовал, – что в дверях ее комнаты стоит мистер Сомерсет, а перед ним в воздухе волшебным образом плывет огромный поднос.

А на подносе – в конце концов, это был волшебный поднос – обнаружились те лакомства, которые Верити съела бы охотней всего. Тарелка с холодным мясом. Волованы[13] с гарниром из протертых креветок. Паштет, запеченный в булочке-бриоши. Фрукты – свежие, только что из сада, а также в составе тортов, кремов и пирожных.

Рот наполнился слюной. Желудок свело судорогой. Сидя на краю постели, скрестив облаченные в чулки лодыжки, Верити воззрилась на дверь.

Никого.

Верити уронила голову, закрыла ладонями лицо и застонала – так хотелось есть. Она всегда думала, что, став кухаркой, никогда больше не узнает мук голода. И как назло разыгралось ее буйное воображение – мистер Сомерсет и самодвижущийся поднос! Что дальше?' Может быть, у мистера Сомерсета окажется также волшебная палочка, чтобы одежда слетела с нее сама собой, сняв заодно и ответственность за то, чтобы с ним переспать, раз уж она не в силах противиться страсти.

Что ж, если ее одежде суждено упасть к ногам прекрасного незнакомца, сегодняшняя ночь вполне для этого годится. Она, конечно, вне себя от волнения и не понимает, что творит, но ей нужно извлечь губку, которую она перед визитом к Стюарту засунула в промежность. Разумеется, она сошла с ума, расставляя силки для мистера Сомерсета, но не настолько, чтобы рисковать снова забеременеть – ни сейчас, ни впоследствии.

Раздался стук в дверь. Верити резко подняла голову, уверенная, что это воображение играет с ней злую шутку. Снова постучали. На сей раз она так и подскочила.

– Ваш чай, мэм, – послышался женский голос. Жена хозяина гостиницы.

Верити не заказывала чай. Но раз чай каким-то чудом оказался здесь, она не откажется от угощения. Спрыгнув с кровати, Верити рывком распахнула дверь и раскрыла рот в немом восхищении.

Действительно чудо! Поднос был огромным, и чайные принадлежности занимали одну его треть. На остальном пространстве помещались блюда – ростбиф, копченый лосось, тосты с сыром, вареные яйца, хлеб с маслом и даже несколько ломтиков благоухающего королевского пирога.